Срез

Бутылку я ему не поставил, да и едва ли видел Никишу с тех пор. Масьянов ненадолго затих. Посматривал на меня с усмешливым любопытством. Затем стал наглее прежнего. А потом — что скрывать — я вышел на работу с безобразного похмелья. Правда, отработал все шесть уроков, как положено. Однако дыхнул то ли на парторга, то ли на профорга. Директрисы в школе не было, но ей, конечно, донесли. Надо мной устроили публичное судилище. Вынуждали уйти, грозили увольнением по статье. Но я знал, что это блеф — доказательств-то реальных ноль. Тогда директриса стала меня выживать: отдавать мои часы под разными предлогами другим учителям. Те понимали, что их используют, но… Думаю, на их месте я бы тоже не вякал. Вскоре я остался почти без работы и зарплаты. Предупредил в районо, что обращаюсь в суд. Вмешался заведующий, ну и так далее.)

И вот я курю его вонючую сигарету, точнее, докуриваю ее, подходя к пристани, и думаю: все-таки необычный был момент. Непростой. Почему в последний день моей учительской карьеры я встретил именно их — директрису и Масьянова? Людей в наибольшей степени виновных… Да нет, виноват, конечно, я сам… В наибольшей степени причастных к ее — карьеры этой — невеселому финалу. Ну, директриса ясно — она подписала заявление. Но Масьянов-то как там оказался? Будто Господь сказал мне: «Взгляни, Максик, еще раз на этих двоих и пойми — хватит. Хватит с тебя школы». Экзистенциальный, я бы сказал, момент. Если бы вспомнить, что означает это слово. А учитель я, вроде, был неплохой.

Средство от тревог

— Лекарство против страха, — Фомин чуть тряхнул сумкой, внутри увесисто брякнуло, — а лучше: средство от тревог.

— Не, — помотал головой Славик, — универсальный антистрессор.

— А страх, по-твоему, что?

Славик поморщился, глянул на тучи. Холодная капля угодила ему в глаз. Досадно. А хотели подлечиться на свежем воздухе…

— Эмоция. Функциональный смысл — выживание. Когнитивная оценка — опасность. Адекватная реакция — бегство…

— Какой ты грамотный, аж тошнит.

— Книги надо читать, а не юбки мять.

— О, о, о…

— Хотя бы в паузах. Соответственно, учащается пульс, напрягаются мышцы ног…

— Далеко ещё напрягаться? — Фомин поднял воротник. Дождь крохотными молоточками ударил по больной голове.

— Таких эмоций восемь. Гнев, радость, печаль и так далее. И каждая из них, если зашкалит, способна вызвать… Всё пришли.

Приятели остановились у белой высотки, известной в народе как «свечка». Престижный дом, элитные жильцы. Славик потыкал в мокрые кнопки домофона. В лифте нажал девятку.

— Откуда знаешь код?

— У меня здесь дядя живет.

— На каком этаже?

— На двенадцатом.

— Крупная шишка?

— Средняя. Зато подъезд — сказка. Подоконник — зацени — спать можно. И вид из окна.

— Годится, — Фомин поставил сумку, она глухо звякнула, разъехалась боками. Возникли две бутылки «Жигулевского», газета, сектор черного хлеба. Пакет мелких, блестящих килек цапнул задиристым духом. Оба сглотнули. Славик ловко откупорил, используя бутылку друга.

— А мне?

— Уммумм, — Славик кивнул на железную скобу перил.

— Эгоизм — одна из твоих бесчисленных гнусных черт.

Друзья прислушались к счастливым изменениям. Пшикнули вторично, забулькали. Помаленьку отпустило… Фомин ел килек целиком. Славик оставлял головы аккуратной кучкой. Пижон, — думал Фомин. Вид глазастых треугольников мешал его равновесию.

— Ты ешь, как проститутка. Кому их оставляешь?

Фомин хотел сказать «институтка», но с удовольствием оговорился.

— Тебе не понять. Там лица. Они когда-то любили, страдали…

— Кто?

— Об чем я и говорю.

— Пижон. И трепач.

— А в бубен? — вдумчивые глаза Славика подобрели

— Мне? За что? За вчерашний облом? Эхх, мать… таких самок упустили! Миллион раз просил: оставь ты эти умные беседы! Девушки ходят в кабак не для умных бесед. Их это смущает. У них когнитивный дисбаланс.

— Диссонанс.

— Вот! Они не понимают, чего мы от них хотим: угостить и трахнуть или наоборот…

— Трахнуть и угостить?

— Не логично.

Славик медленно взял за голову новую кильку.

Накануне осели в «Мечте». Пиво, винегретик. Водка под столом. Хозяева лояльные, если не борзеть. Фома склеил девиц, пересели. Каблуха, — думал Славик, — техникум потолок. Мне столько не выпить. Вечно его тянет на убожество.

Он добавил, потом еще. Фома лгал о том, как на спор брал автограф у Депардье. Кинофестиваль, знакомый осветитель, тусовка, гламур… Энпё ун аутограф, силь ву пле? Депардье оказался бухой и заговорил чистейшим русским матом. Выяснилось, что это не Депардье, а Юрий Лоза… Девицы хихикали в более-менее верных местах. Славик заскучал. Затем Лариса (или Оля) пригласила его танцевать. Умело притиснулась, задышала в ухо фруктовой резинкой. Стало щекотно внутри. Славик воспрянул духом и заговорил о литературе.

— Идеальный текст, — кричал он уже за столиком, — должен быть как воздух! Прозрачным, незаметным. Мы ведь не замечаем, как дышим. Возьмём Набокова. Ларис, вы читали Набокова?

— Я Оля.

— Весомый аргумент. И все-таки?

— Не успели. Мы вчера с деревьев слезли.