США и борьба Латинской Америки за независимость, 1815—1830

Именно к концу 1821 г. относится примечательное событие: Уильям Дуэйн, видимо, впервые в североамериканской прессе сравнил Боливара с Вашингтоном – он заслужил такое сравнение, когда после победы при Карабобо объявил на Кукутском конгрессе об отказе от власти[1333]. Совсем скоро, когда до США дойдет весть об отказе Боливара от жалованья, сравнение повторят многие газеты, даже обычно скептический “Columbian Centinel”. «Часто замечают», писало бостонское издание, «что патриотический вождь революционеров Испанской Америки всегда считал примером для подражания великого патриотического вождя Северной Америки». Отказ от жалованья показывает, как верен Боливар своему идеалу. Найлс замечает, что «Боливар дельно воспроизводит славнейшие (most illustrious) черты характера нашего Вашингтона». Если Боливар будет «стойким до конца», он заслужит честь называться «отцом своей страны»[1334]. Журналист, правда, не сразу решился поместить Боливара рядом с первым президентом США, отмечая, что его поступки на пути восстановления прав свободного народа превосходят подвиги всех патриотов, кроме разве самого Вашингтона[1335]. Но затем тон Найлса становится увереннее, и осенью 1822 г. он уже смело утверждает, что Боливар достоин стоять наравне с Вашингтоном «как копия великого оригинала». Гражданские таланты этого героя не уступают военным: «Он точно является самым прославленным солдатом и государственным мужем нашего времени»[1336].

«Война не на жизнь, а на смерть» (guerra a muerte) на территории Новой Гранады и Венесуэлы укрепила славу Освободителя. Наконец, судьбоносное, как выяснится впоследствии, свидание Боливара с Сан-Мартином в Гуаякиле 26–27 июля 1822 г. окончательно определит, кому уготована честь стать «Вашингтоном Юга». Отныне пламенный блестящий Боливар окончательно затмил спокойного и основательного Сан-Мартина, который предпочел отойти от дел и уехать во Францию[1337].

Тосты и декорация республиканских торжеств, о которых широко писала пресса, способствовали закреплению изобретенной метафоры. Еще в конце 1822 г. представитель США в Великой Колумбии полковник Чарльз Тодд (1791–1871) провозглашал на приеме у генерала Карлоса Сублетте (1789–1870) тост, где, словно цитируя Найлса, подчеркивал боливаровское «точное подражание» Вашингтону[1338].

22 февраля 1823 г. в Боготе Тодд устроил праздник в честь дня рождения Вашингтона – все «душевно (heartily) ели и пили за республиканизм». Тосты за Вашингтона («северный свет») и «прославленного» Боливара пока еще не объединяли воедино[1339].

На балу в честь 4 июля звучали разные здравицы – за Колумбию и США, за Джефферсона, Монро, Клея и Сантандера, но главную провозгласил сам Тодд в присутствии Сантандера – «Память Освободителя Севера, дальнейшие успехи Освободителя Юга»[1340]. Теперь имена Вашингтона и Боливара оказались уже нераздельно связаны.

Наконец, 28 октября 1823 г. в Каракасе торжественно отметили день рождения Боливара, украсив залу портретами венесуэльца и виргинца и провозглашая тост за двух великих героев, «объединенных общей целью»[1341]. Как мы видим, в течение 1823 г. метафора «Боливар – Вашингтон» окончательно стала риторическим общим местом, не вызывая больше никакого удивления[1342].

Параллельно, в 1821–1823 гг. укреплялась и другая связь – имя Боливара стало стойко связываться с революцией Испанской Америки. Именно в честь Боливара, а не, скажем, Сан-Мартина, энтузиаст Торнтон назвал задуманный им идеальный город, эскиз плана которого датирован 22 апреля 1822 г., то есть еще до «Гуаякильского свидания». Увы, теперь невозможно понять, где именно в Латинской Америке автор хотел реализовать этот классицистический проект[1343]. Любимая внучка Джефферсона Элеанора Кулидж восторженно называла Боливара с его «богоподобным духом» «величайшим героем нашего времени»[1344].