США и борьба Латинской Америки за независимость, 1815—1830

Дары передал колумбийскому посланнику Саласару сам Лафайет[1354]. В сопроводительном письме француз желал удачи «торжественной встрече в Панаме» – этому «славному завершению Ваших трудов». Кастис в письме от 4 июля (!) называл Боливара «Вашингтоном Юга», писал, что подаренная медаль «трепетно хранилась в семье, пока для спасения своей страны не взошел другой Вашингтон, Благодетель Человечества». Получив дары с некоторым запозданием, Боливар ответил Кастису и Лафайету, назвав Вашингтона «прославленным деятелем (promoter) общественной реформы», а Лафайета «гражданином-героем». Когда Лафайет переслал Кастису письмо Освободителя, тот был горд обладать письмами «величайших из ныне живущих людей»[1355].

Ярче всего звучит в этой истории республиканский лейтмотив, но на втором плане постоянно возникает «идея Западного полушария». Кастис желал бы видеть свои дары в «архивах Южноамериканской Свободы», чтобы им могли воздать дань уважения (homage) «все американцы». Боливар в ответе Кастису называл Вашингтона «первым благодетелем колумбова континента».

Североамериканцам явно нравилось символически объединять трех республиканцев-героев – Вашингтона, Лафайета, Боливара. На ужине в честь Лафайета в Цинциннати (Огайо), генерал и сенатор Уильям Гаррисон, обращаясь к нему, сравнил славу маркиза со славой «Вашингтона и Боливара»[1356]. 22 февраля 1825 г., в день рождения Вашингтона, Уильям Тюдор устроил в Лиме ужин в честь Лафайета. В тот вечер Боливар, уже торжественно посетивший утром фрегат военно-морского флота США[1357], очаровал североамериканского консула речью в честь французского героя. Он «полностью понял наши чувства (so fully entered into our feelings)», – писал Тюдор[1358]. Узнав о том приеме, поверенный в делах в Бразилии Конди Рэгет заметил: «Присутствие Боливара, избранный день и повод встречи создают удачную связь идей (a fine association of ideas), которая произведет глубокое впечатление в Соединенных Штатах»[1359]. Тюдор включил Боливара в число почетных членов Bunker Hill Memorial Association[1360].

Веру в Боливара укрепил его очередной отказ от президентства Колумбии[1361]. От «подлинно второго Вашингтона» ждали тогда любых подвигов, например, похода в монархическую Бразилию для защиты Буэнос-Айреса[1362]. Журналы и газеты публиковали весьма точные описания его внешности, выражающей «энергию» и «щедрость», «решительность, предприимчивость, деятельность, гордое нетерпение и упорный, непреклонный дух», отмечали его «здравые и практические взгляды»[1363].

Первый посланник США в Великой Колумбии Ричард Андерсон считал, что если Боливар, «самый знаменитый из ныне живущих» (ведь ни Вашингтона, ни Бонапарта нет в живых) откажется от власти и вернется в Колумбию частным лицом, то станет в ряд самых прославленных деятелей новой истории и будет «справедливо считаться одним из благодетелей рода человеческого»[1364].

Восхищался Боливаром и губернатор Нью-Йорка Деуитт Клинтон: «Каждый шаг поднимает его еще выше в Общественном Мнении этой Страны»[1365]. И хотя обычно скептически настроенный Александр Эверетт опасался, что Боливар и его ближайший сподвижник Антонио Хосе де Сукре (1795–1830) могут изменить своей благородной натуре и «разочаровать надежды всего мира, превратиться не в Вашингтонов, а в Кромвелей и Бонапартов», он все же считал такой ход событий лишь гипотетическим[1366]. В своей книге Эверетт остерегался прежде времени сопоставлять Боливара с Вашингтоном, но верил, что Освободитель справится с искушениями, достойно пройдет через испытания и удалится в частную жизнь, приблизившись к Вашингтону как никто другой из всех героев мировой истории[1367].

Когда ранним летом 1826 г. вышла первая самостоятельная североамериканская работа про революции в испанских колониях, гравюра «неутомимого» «Вашингтона Юга» была помещена на ее шмуцтитуле. Ее автор Джон Милтон Найлс подчеркивал либеральные взгляды Боливара: итогом его образования, европейского путешествия, дружбы с просветителями стало понимание, что «свобода – это естественная стихия для человека». Панамский конгресс Найлс считал благороднейшим начинанием «непобедимого солдата свободы», которому история заготовила редкую честь – «он освободил большую часть земли, чем кто-либо когда-то успел поработить» [1368].

Эксцентричный профессор Трансильванского университета (Кентукки) Константин Рафинеск (1783–1840) готовил двухтомную «Общую историю Америки», где XV столетие называлось «веком Колумба, или открытий», XVI – «веком Кортеса, или завоеваний», XVII – «веком Пенна, или поселений», XVIII – «веком Вашингтона, или независимости», наконец, XIX – «веком Боливара, или освобождения»[1369].

Североамериканцы не были одиноки в своих, пожалуй, чересчур цветистых энкомиях Освободителю. В эти годы Боливара боготворили Веллингтон, Байрон, Бентам, Констан, Гумбольдт, Гете[1370].