О таком отождествлении Боливара и революции в общественном мнении можно говорить твердо лишь применительно уже к 1825 году, который действительно стал наиболее удачным в жизни Освободителя. Хорошим доказательством этого положения вновь служит анализ тостов. Здравицы в поддержку борьбы Латинской Америки за независимость звучат в Северной Америке по крайней мере с 1816 г., но имя Боливара в них поначалу не упоминалось. В 1825 г. все меняется – тосты за «южных братьев» уступают место здравицам в честь их Освободителя. 1 января 1825 г. на ужине в честь Лафайета в Конгрессе и Сенате США звучали тосты и за Южную Америку, и за «Боливара – Вашингтона Юга»[1345]
. Национальные гвардейцы столицы, празднуя 4 июля, уже не упомянули Южную Америку в целом, зато посвятили целых два тоста Боливару, «Вашингтону Юга». На еще одном празднестве в окрестностях Вашингтона вспомнили «Симона Боливара, борца (champion) за Южноамериканскую Свободу»[1346]. День Независимости Лафайет встретил в Олбани, где на прием были приглашены колумбийцы – посланник Хосе Мария Саласар и генерал Мануэль Кортес Кампоманес. Разумеется, в здравицах имя освободителя Южной Америки всегда стояло рядом с именем освободителя северной части полушария. Президент Сената штата Нью-Йорк противопоставил Вашингтона, Боливара и Лафайета Цезарю, Наполеону и Итурбиде. Зал был украшен бюстами Вашингтона и Лафайета, портретами Боливара и губернатора штата Деуитта Клинтона[1347].На ужине в честь сенатора Джосайи Джонстона (1784–1833) в Новом Орлеане также звучал лишь тост за «Лафайета и Боливара – Вождей-Патриотов в деле всеобщей свободы»[1348]
. Боливар был героем не только сторонников администрации, но и ее противников. Тост за «Вашингтона Южной Америки» звучал на ужине в честь Эндрю Джексона в маленьком кентуккийском Пэрисе наряду со здравицами в честь Джефферсона, Лафайета и сенатора Джонсона, будущего оппонента участия США в Панамском конгрессе[1349]. Такой настрой сохранялся до лета 1826 г.[1350] О Южной Америке ораторы не вспоминали – за весь континент говорило теперь одно имя Боливара.И еще один яркий пример: из шести населенных пунктов, названных именем Боливара в Соединенных Штатах, четыре были основаны именно в 1825 г.[1351]
Как мы видим, пик славы Боливара в США совпал с американским туром маркиза де Лафайета[1352]
. Такое обстоятельство, обострив внимание североамериканцев к ценностям борьбы за свободу, явно способствовало популярности наследника республиканской славы.Символический образ союза республиканских кумиров – Вашингтона, Лафайета и Боливара – ярче всего отразился в следующем событии. Пасынок Вашингтона Джордж Вашингтон Кастис (1781–1857) приготовил в Маунт-Верноне особые подарки Боливару. Первым была золотая медаль, когда-то преподнесенная городом Вильямсбергом жене первого президента Марте Вашингтон в честь подвигов мужа. Вряд ли можно найти предмет, более наполненный республиканской символикой североамериканского мессианизма. Возле изображенных на медали 13 звезд флага США было начертано “In hoc signo vinces” – «Сим победиши». Другая надпись гласила “Virtute et Labore florent Respublicae” – «Добродетелью и усердием процветают республики». В трактовке Кастиса, «Созвездие Американской Славы явится порабощенным, подобно Константинову Кресту в небесах, запрещая отчаяние и внушая надежду и веру…». А вот после решающей победы (очевидно, под покровительством тринадцати звезд!) и установления республики придет черед «добродетели и усердия». Ведь всем борющимся, чтобы «свергнуть ярмо угнетения, обрести естественные права человечества», необходимы «мудрость и отвага (valor)».
Вторым подарком был медальон с копией знаменитого портрета Вашингтона кисти Стюарта. Изображение окружено римским лавровым венком с надписью “Pater Patriae” – «Отец отчизны». Латинское посвящение гласило:
Итак, в 312 г. Христос явил крест Константину, возвещая создание христианской империи, в 1825 г. американская республика указует Боливару путь империи свободы. Перед нами – законченное воплощение республиканизма как сложившейся «гражданской религии» (civil religion) США со своим ясно очерченным пантеоном, в который, казалось, был принят и Боливар. Сегодня нам трудно понять, насколько значимым казался современникам этот жест приемного сына Вашингтона.