Сшитое сердце

В полной тишине победы Оливки все услышали, как Эредиа прошептал всего одно слово: “Еще!” Затем ошарашенные исходом боя деревенские увидели, как он рванулся к возвышению, выдрал останки побежденного из шпор своего дикого петуха и, держа собственную окровавленную птицу за ноги, как обыкновенного цыпленка, повернулся к Хосе и проорал:

– Отдай его своей жене! Пусть зашьет его! Чтобы он снова мог драться!

И пока Человек с оливами заталкивал в мешок петуха-победителя, Хосе, охваченный этой последней надеждой, опомнился и, прижимая останки красной птицы к груди, почувствовал, что петух еще жив. Он поспешно засунул потроха ему в живот и, держа его на руках, побежал домой, выкрикивая имя жены.

Эредиа ушел безрадостный, даже не взглянув на удрученных братьев, не прибавив больше ни слова и неся на отлете и, похоже, с отвращением яростно дергающийся мешок из светлой ткани, на которой распускались кровавые розы. Оливка, только что удвоивший состояние своего хозяина, подарив ему часть полей, скота и виноградников его братьев, продолжал, переполненный дикой злобой, сражаться с невидимым противником, вел свой вечный смертный бой, в котором и ему никогда не победить…

К мужчинам в ночи вернулись ужасы детства… Эредиа одним движением рассыпал по ледяной лазури их собственные кости, он разбрасывал их по деревне, по красной земле холмов, забывал на выбеленных пылью дорогах.

В его темных карманах блестела гора белых косточек.

Ласка

Фраскита, как и все деревенские женщины, следила за боем издали, из своей кухни, по крикам представляя себе, что там происходит. Она закрыла глаза, и тело ее открылось мужскому гомону.

Восклицания, ворчание, бормотание, поощрения, крики радости внезапно исчезли, их сдуло тяжелое безмолвие.

Что-то коснулось ее натянутого, как барабан, живота. Пушок на теле встал дыбом.

А другие тоже ощутили эту ласку?

А потом тишину разорвал единственный зов. Ее имя летело по улицам, стучалось во все двери, ощупью искало ее в ледяной тени.

Холодный воздух содрогнулся…

И тогда она поняла, она сходила за своей рабочей шкатулкой и стала ждать их, мужчину и петуха. И впервые ее игла взялась за плоть.

Сидя у печки, она зашивала безжизненного петуха, как разорванную ткань. Она зашила его красной ниткой, а потом совершила carne cortada, с ритуальными молитвами и крестами.

Когда петух был спасен, Анхела, которая, не вмешиваясь, смотрела, что мать делает, спросила: “Зачем?”

Фраскита не нашлась с ответом.

Зачем?

Она понятия не имела.

Может быть, ради этой ласки…

Мебель

Пришел день уплаты первого долга, сегодня Человек с оливами заберет мебель.

Шкафы, кровати, сундуки, стулья перейдут в его дом. Останутся лишь колыбелька Клары, чугунная печка, кухонная утварь, кузница и инструменты Хосе – умолкшие и бесполезные – и, разумеется, необходимые для продолжения нашей истории тележка и рабочая шкатулка.

Несправедливо говорить, что моя мать равнодушно отнеслась к утрате своих вещей. Думаю, сначала она смирилась с этим без радости и без печали. С мягким безразличием. Затем, глядя на свой уходящий мирок, почувствовала, как что-то пробуждается, касается ее.

Ласка…

Ее щеки заалели под дождем из красных перьев, а руки принялись за работу, которая поглотила ее на целых два дня – покидающие дом предметы должны были стать красивее, чем прежде.

Фраскита оставила младших детей на Аниту и начала подготавливать мебель.

Ее взгляд зацепился за истерзанный угол большого стола, и тут она внезапно увидела целый лес знаков, вход в который загораживала от нее привычка. Тряпка медленно двигалась по следам от сучков, вслепую читала полученные удары, скользила по этой дубовой книге. Моя мать чувствовала, как под рукой, растиравшей плоть мертвого дерева, пробуждается молодой сок.

Она повторяла повседневные движения, заполнявшие ее женскую жизнь, но на этот раз глубинный мир поднимался на поверхность, и она уловила след поколений тряпок, принесенных на алтарь наследия Караско.

На этом столе, надраенном с песком, лежало крохотное тело старушки. Ссохшееся, зачерствевшее тело, которое Фраскита омыла вместе с Марией, такое тощее тело и такое легкое, что она без труда могла нести его одна. Она вспомнила, как приподняла маленькую голую неподвижную женщину, от которой почти ничего не осталось. Вспомнила, как долго ее причесывала, как потом завернула в расшитую синей нитью fantasía, послужившую ей саваном. Припомнила тех, кто, придя проститься с усопшей, целовал не столько худые, безжизненные руки, сколько край ткани, которую она вышивала, сидя на этом стуле, на своем стуле, на своем месте. Она вспомнила вышивку, украденную из могилы свекрови. После этого осквернения она хотела выбросить свои иголки.

А потом заштопала этого петуха!

Оставаться бы ей на своем стуле! Фраскита мысленно взвешивала каждую вещь и освобождалась от нее, развязывая невидимые узы, а затем с неведомым ей упоением приласкала дверцу шкафа.

В этой кровати она мечтала о том, чего не высказать словами, и простыни сохранили дурманящий запах, запах оливкового дерева, Хосе наутро на него жаловался.