Сшитое сердце

Стиснутая со всех сторон толпой Анхела запела. Ее жалоба взлетела над людьми, и стоявшие вокруг подхватили малышку, подняли вверх, чтобы ее пение разносилось как можно дальше, чтобы все увидели лицо неведомой девочки со слишком круглыми глазами, которая с такой силой и пронзительностью пела об их страданиях. Ее голос усиливал слова, что она забирала у них и швыряла в стены, в обитую гвоздями дверь, в проулки деревни, в темнеющее на востоке небо. Горестная мелодия их убожества, красота, извлеченная из страха лишиться самих себя, – они были то псами, что рыщут, уткнув носы в землю, в поисках добычи для хозяев, то мулами, нагруженными так, что потом уж и не распрямиться. Вспоротая песня, горло, разодранное шипом немой боли…

А потом было это изрезанное лицо, которое Анхела не узнала, страдание, начертанное на плоти, живой шедевр – и она больше не смогла петь.

Чтобы все даже в сумерках могли полюбоваться работой палача, гвардейцы поднесли факелы так близко к распоротой плоти, что в наступившей тишине было слышно, как она булькает и хрипит.

Анхела сидела на плечах старого, но крепкого человека, деревенского дурачка, который не сбросил ее, когда ринулся на солдат. Как он собирался драться с девочкой на плечах? Перепуганная выстрелами и внезапной яростью людского моря, она колотила ногами по груди своего носильщика, чтобы тот опустил ее на землю, и не понимала, что девочке ее роста не выжить в царившей метром ниже кровавой неразберихе. Вот так, вознесенная над мятежом, она стала его знаменем, и все были убеждены, что она не переставала петь, потому что ее голос еще звучал в их ушах. Но Анхела кричала совсем другое, а дурачина, ставший знаменосцем, рассекал поле боя во всех направлениях, чтобы все могли ее видеть, чтобы она вселяла в людей мужество, чтобы плыла эта победная мелодия, которая пришла к ней, когда она услышала людской ропот.

Моя сестра была сама не своя от того, что ее мотало из стороны в сторону над схваткой, она слышала свист пуль, она впивалась ногтями в щеки дурачка, выдирала у него волосы. Солдаты целились в нее со стен казармы – они видели в этой девочке главу восстания. Анхела же рвалась к маме, им надо продолжать путь! А дурачок раскачивался и хохотал во все горло среди умирающих, шлепая по крови, перешагивая через тела, и в конце концов ввалился в казарму следом за своими товарищами, все еще беззвучно орущими песню, что увлекала их за собой.

Только глубокой ночью Анхелу, с головы до ног перепачканную кровью сражавшихся, дрожащую всем телом, измученную, вырвали из рук полоумного старого весельчака. На ней не было ни царапины, но после участия в этой битве нижнюю губу у нее чуть перекосило, и отныне выражение грусти рассеивалось, лишь когда Анхела заливалась смехом.

Женщины отвели ее к матери, которая металась по охваченным мятежом улицам, выкрикивая ее имя.

Повсюду горели костры, в осеннем воздухе пахло кровью. Под вопли раненых выпотрошили церковь и священника, и, захмелев от резни, крестьяне с факелами и ружьями потянулись к гасиендам. Большую часть тех, кого помещики отправили за подмогой, перебили как кроликов. Каждый чувствовал, что эта ночь – расплата за вековые страдания, что все возможное зло должно свершиться до рассвета в уплату по всем счетам, потому что другой ночи у них не будет. Завтра же явится армия, надо будет снова сражаться и умирать.

– Я тоже узнал поющий голос, – сказал Мануэль, чтобы заставить Сальвадора замолчать. – Девочка пришла с той стороны сьерры, из Сантавелы, вместе с женщиной, которая говорит, будто притащила оттуда свою тележку.

– Нет ли у этой женщины сына с красными волосами? – спросила Бланка.

– Он сидел в тележке, а позади него сидела маленькая сияющая девочка с глазами цветы соломы.

– Да это же швея! Вот кто может заштопать ему лицо. Надо послать за ней… Мануэль! Если хочешь, чтобы Сальвадор остался в живых, найди эту чужачку. Лишь она сможет зашить его как следует. Только побыстрее, он распадается на глазах!

Мир не нравился Фраските. Он был не таким, каким представлялся ей сверху, с ее гор. Она снова тронулась в путь, не дожидаясь, пока встанет солнце, потащила свою тележку на юг, чтобы как можно скорее уйти подальше от бойни.

Несмотря на ночной час и усталость, спала только Клара, сияющая среди закрывшихся на ночь цветов. Другим детям не удавалось выкинуть из головы ни лежащие на главной площади тела солдат и повстанцев, ни священника, которого выволокли из церкви за кишки, ни кровавый след, который он оставлял за собой, ни маленького мальчика, чья пробитая пулей голова болталась на плече женщины – должно быть, его матери, еще не осознавшей, что ее мальчик мертв, ни крики старухи, узнавшей в горе тел самого младшего из своих братьев.