Сшитое сердце

Дом священника, казарма и общественные здания горели, и пламя озаряло деревню, внезапно обретшую величие, выхватывало из тьмы силуэты вольных людей, разбегавшихся во все стороны. Людей, которые готовы были потребовать расплаты за века унижения у тех, кто морил их голодом, запугивал, использовал. Людей, которые готовы были потрошить, проливать кровь, грабить.

Вольных людей, которые вскоре умрут.

Навстречу Мануэлю двигались вереницы поджигателей, распевавших песню Анхелы, он спрашивал, где пришлая – та, что явилась в роскошном подвенечном платье, мать девочки, что пела на главной площади.

Девочку запомнили все, она стала частью и сердцем их истории. Разве можно называть ее пришлой? Малышка, чей птичий голос сражался вместе с ними, несомненно, родилась в этих краях. Она погибла на главной площади, расстреливая своей песней гражданскую гвардию. Героиня! Один видел, как она свалилась с плеч Хесуса, когда пуля попала ей прямо в грудь, другой говорил, что сам капитан набросился на нее и вонзил в нее нож, но из длинного разреза на детской шее дыхание еще долго выплескивалось песней. Ошеломленного капитана будто бы заколол один из их товарищей, когда тот тряс мертвую девочку, чтобы заставить ее умолкнуть. По словам третьих, девочка жива и сейчас в лагере Сальвадора.

– Завтра, когда придет армия, она будет здесь. Если только не ушла, чтобы разжечь пламя в других селениях. Да здравствует революция!

Мануэлю не удавалось добиться ничего толкового от перевозбужденных людей, которых ничто уже не трогало, кроме огня, крови и черного неба, чью непроглядную темень лизало пламя мятежа. В конце концов ему повстречалась одна из тех печальных, не поддавшихся общему помешательству женщин, которые отвели Анхелу к матери, а теперь хлопотали над убитыми и ранеными. Женщина показала, какой дорогой укатила тележка. Среди голодранцев Мануэль узнал Хуана и сумел вырвать его из революционного угара, напомнив, как важен для их дела Сальвадор. Жизнь вождя зависела от швеи, и оба помчались в погоню за Фраскитой.

Она ушла дальше, чем они могли подумать, и поначалу наотрез отказалась возвращаться. Но когда упомянули Бланку, швея смягчилась, позволила Мануэлю впрячься в тележку и тащить ее к лагерю. Однако и речи не могло быть о том, чтобы Фраскита села на лошадь позади одного из мужчин, чтобы добраться быстрее, – она не хотела оставлять детей неизвестно с кем. Тем более в такую ночь! Тогда Педро и Анхелу усадили на лошадь Хуана, Мартирио и ее мать – на лошадь Мануэля, адъютант Сальвадора шел посередине и вел обоих животных в поводу. Анита со шкатулкой в руках сидела в тележке рядом с Кларой – едва различимым в этой огненной ночи светлячком.

По дороге Фраскита старалась вспомнить лицо человека, который за несколько часов до того отдал ей свой кошелек. Она сама удивилась, до чего точно помнит каждую его черту. Может, она просто их вообразила? Оба мятежника уговаривали ее поспать – ей понадобятся все силы, чтобы сшить Сальвадора.

Ночь постепенно затихала. Костры еще горели, но стрельба почти смолкла, лишь отдельные выстрелы доносились издали. Детей успокаивало и то, что рядом были люди, и дыхание лошадей, и их мерный шаг. Никогда еще они не ездили верхом. Анхела уснула, привалившись к спине брата, уткнувшись лицом в его рыжие кудри.

– Зачем все эти люди дерутся между собой? – спросил Педро у человека, который шел рядом с лошадью.

– Чтобы создать новый мир. “Радость разрушения есть в то же время творческая радость”. Они слишком много страдали и терпели, слишком долго, – ответил Хуан.

– Они же все сломали! – сказал мальчик.

– Нет, старый мир живуч, он точно возродится из пепла. Крестьянам еще далеко до победы. Наверное, завтра нас всех повесят или расстреляют, но не все ли равно, мы давно уже умерли.

Когда маленький отряд добрался до лагеря, было еще темно. Бланка крепко обняла Фраскиту, сказала, что сейчас опасаться нечего, и обещала позаботиться о детях. Пока ждала их возвращения, она приготовила для них постель из мха и листьев в пещере поблизости. Им там будет хорошо, а она посторожит их сон.

Моя мать, с оливковой сумкой для рукоделия через плечо, вошла в маленькую пещеру, где лежал Сальвадор, и, едва кивнув Эухенио, долго всматривалась при свете керосиновых ламп в растерзанное лицо.

Выбрав среди катушек одну, с очень тонкой и очень прочной нитью, она чуть искривила иглу и принялась за работу. Не обращая внимания на сочащуюся кровь, мелкими стежками она сшивала кожу так же спокойно, как если бы это была ткань.