Сшитое сердце

Врачеватель уже не боялся ни теней, ни призраков. Ему стало ясно, что в этом перекосившемся мире, где все пущено на самотек, дети насмехались над взрослыми. Они нашли ключи от хаоса, и рев, который был слышен в большой пещере, выходил из их воробьиных глоток. Да и тени, которые ему почудились, когда он потерял сознание, наверное, тоже были всего лишь их силуэтами.

Все они угодили в сказку, и этот Мальчик-с-пальчик со своей сестрицей его обокрали!

Если его тетрадка не испарилась, он заберет ее у них.

Углубляясь в продуваемые ветром коридоры, Эухенио обдумывал, какую выгоду сможет извлечь из этого невероятного лабиринта. Что бы он ни решил, действовать надо было быстро.

Он был уверен, что войска уже добрались до деревни. Бежать не имело смысла. Что же касается Сальвадора, то если учесть, какой оборот принимали события, в будущем от дружбы с ним пользы ждать не приходится.

Если он хочет спастись и извлечь выгоду из всей этой неразберихи, надо завтра же утром указать врагу местонахождение лагеря, подпалив костер и окрестный лес. А на дальнейшее у него есть план. Ему не впервой примерять роль предателя.

Значит, он нанесет удар сегодня ночью, когда солнечное дитя крепко спит.

Однако проносившиеся по известняковым коридорам порывы ветра подсказали ему иной план, совсем другой, бредовый и грандиозный. В этих подземных пещерах циркулировали огромные массы воздуха. Сила ветра менялась, но направление оставалось неизменным…

Возможно, улыбнулся Эухенио, в конечном счете все решит именно ветер.

Людоед, смерть и огонек

Мануэль не просто так не появился в этот день.

Войска и в самом деле вошли в селение незадолго до рассвета.

Уличные бои не затянулись. Крестьяне, пару дней назад такие храбрые, сдались без единого выстрела. Только анархисты пытались оказать сопротивление, но их оставалась горстка, ведь многие разбрелись по дорогам, чтобы разжечь пламя восстания. Охромевший Хуан тщетно раздувал угли – революционный запал угас.

Солдаты искали вождя, этого неуловимого каталонца.

Мануэля, Хуана и еще нескольких человек арестовали. Армия не могла перебить всю деревню, надо было выбрать виноватых, подтолкнуть кого-нибудь к доносу, а главное – заткнуть рот графине, мерзкой истеричке, которая пронзительно верещала, требуя всех перевешать и удавить гарротой, и пусть приведут в порядок ее дом, и пусть немедля вернут ее вещи!

Как раз в ту минуту, когда Эухенио углубился в лабиринт, Мануэль со связанными за спиной руками вошел в комнату без окон, где его собирались пытать.

В спертом воздухе стоял едкий, тошнотворный человеческий запах.

Перед Мануэлем оказались двое мужчин с закрытыми лицами, в одних рубахах.

Ноги вдруг обмякли, перестали его держать. Он больше не чувствовал нижней половины тела. В нос шибало страхом и болью.

На полу разлилась свежая кровь. Кровь его товарища, Хуана, чьи вопли он слушал пару последних часов. А потом крики смолкли.

Мануэль вслушивался в тишину, в мучительное молчание.

В коридорах Эухенио заметил знаки, которые Педро рисовал мелом на каждом перекрестке, – мельница, улыбка, корабль, птица, десятки белых парусов. Переходя от рисунка к рисунку, он добрался до логова дракона, полюбовался грандиозным рельефом свода, изваянным сочащейся водой, затем меловая волна привела его в изрисованную пещеру, где спали Фраскита и ее дети.

Пещера была пуста, и никто, кроме выплывающего из путаницы гипнотических белых изгибов лица мельника, не видел, как он вышел.

Когда он шел мимо грота, где лежал каталонец, его окликнули. Сальвадор сам поднялся на ноги, но врачеватель увидел, что стоять тот может, только опираясь на каменную стену.

Острый взгляд анархиста пронзил Эухенио, и тот не сразу разглядел фиолетовые круги под глазами у Сальвадора. В лице, хоть и исчерченном темными корочками, не было теперь ничего пугающего. Раны не гноились, и каждый кусочек встал на свое место – может, и не совсем туда, где находился до вмешательства палача, но встал достаточно гармонично, чтобы в целом все выглядело соразмерным и почти красивым. Лицо уже не было сплошной раной, как накануне, и даже бесстрастной маской, как утром. Черты жили, оживали.

Однако он еще не улыбался – то ли улыбка не казалась ему уместной, то ли гримаса, иногда появлявшаяся на его лице, была единственной улыбкой, какая у него осталась.

– Они не выдержат! – сказал каталонец своим чудесным мягким голосом.

– Так, значит, ты снова на ногах, обольстителен и наделен даром речи! – с непритворным воодушевлением воскликнул Эухенио. – Только прости, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Мои товарищи. Они не выдержат, – повторил Сальвадор, старательно выговаривая слова. – Должно быть, их прямо сейчас пытают. Нам надо уходить.

– А последних пятерых твоих парней, которые еще не могут двигаться, ты собираешься бросить, оставить армии? Ты не сможешь их забрать, этим ты их добьешь.

– У меня нет выбора. Такое правило – если от кого-то из наших больше сорока восьми часов нет известий, мы уходим.

– Странные у вас обычаи.

– Если знаешь, что мучения ограничены по времени, пытку вытерпеть легче!