Сшитое сердце

– Так бывает во всех войнах, человеческая мерзость мало-помалу поднимает голову, все на всех доносят, запах смерти становится привычным, люди готовы на любые унижения, лишь бы выжить. Обрываются связи между близкими. Умирающий у нас на глазах ребенок – не наш, так с чего мы станем отдавать ему то, что нужно и нашим детям? Лучше пусть умирают чужие дети, пусть умирают дети у соседа, у друга, у сестры. Имеет значение только наш самый ближний круг, и он сжимается до тех пор, пока (для одних с воем, для других без единой слезинки) этот круг, этот последний бастион человечности не рухнет, побежденный инстинктом выживания. И тогда доносят на родителей, продают детей и друзей, потому что все эти связи причиняют лишь боль. Я сейчас говорю не о воле к жизни, а о том мощном всплеске, который принуждает нас жить. Как некоторым удается сопротивляться? Где они берут силы, чтобы бороться со своим инстинктом? Вот в чем вопрос! Трусость, подлость, мерзость, убийства, резня меня не удивляют. Меня поражают те всплески героизма, когда в творящемся хаосе человек, существо столь несовершенное, позволяет победить сочувствию и любви. Может ли такой поступок не быть обдуманным? Это ведь риск, самопожертвование – в момент, когда вокруг сплошь смерть и погибель, когда особенно остро осознаешь свою уязвимость, нелепость своего существования, в момент, когда ты уверен, что умрешь и ты, умрут и те, кого ты любишь, – умрут от голода или пыток, если мы отдадим ту малость хлеба, какая у нас осталась, тому, кто умирает у нас на глазах, или приютим того, кого все называют предателем, врагом, неужели такое самопожертвование – всего лишь прихоть? Как ты думаешь, матушка, способен ли я на благородный поступок? Смогу ли подвергнуть себя опасности не ради искупления, а лишь ради незнакомца? Бесполезный поступок ради того, чтобы почувствовать себя выше других? – нет, я не об этом. Такое-то возможно. Но я рад был бы покинуть этот абсурдный мир, совершив необдуманную и героическую выходку. В конце концов, почему бы тому, кто в мирное время был чудовищем, не сделаться героем революции?

Бланка ничего не ответила. А ведь ей хотелось бы рассказать ему о сломленных, уничтоженных созданиях, обо всех тех, кто идет на смерть, кто безо всяких величественных жестов попросту отказывается защищать свою незначительную особу в мире, который покинула любовь. Но она знала, что сын ничего героического в этом не увидит и что ответа ему не требуется.

День, когда Мануэль не пришел

На следующее утро Сальвадор чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы встать, но Фраскита настояла, чтобы он еще несколько часов полежал.

Каталонец был охвачен нетерпением. Мануэль запаздывал. Дожидаясь его, повитуха нашла занятие для Аниты, и та, встав на свою шкатулку, старательно месила тесто для хлеба на высоком гладком камне.

В то утро в лагерь никто так и не пришел.

После полудня стало ясно, что Мануэль уже не появится. Взрослые догадывались, что в деревне что-то случилось, но никто об этом не говорил. Даже Эухенио, обычно такой разговорчивый, молчал и вслушивался, подстерегая любой подозрительный шум. Только Анхела, Педро и Клара, равнодушные к нависшей над лагерем угрозе, поминутно прыскали со смеху, только их не накрыл страх, глодавший взрослых.

После полудня гора снова принялась реветь, и последних пятерых обитателей большой пещеры наконец переселили под деревья. Фраскита заметила, что тележки нет на месте – Эухенио снова позаимствовал ее для перевозки трупов.

Людоед дотащил тележку до того места внизу, где уже начал готовить костер. Часть дня он провел, складывая дрова на некотором расстоянии от лагеря. Место было очень сухое, хватило бы одной искры, чтобы все вспыхнуло. Эта иллюминация была бы видна, наверное, за несколько километров.

Он трудился несколько часов, пока не услышал детские голоса. Они доносились из-за высохших растений, завесой покрывавших склон горы. Тележку загораживал ворох хвороста, Эухенио спрятался за ней и стал ждать.

Вот тогда он и увидел Анхелу и Педро.

Они выбрались из маленькой, скрытой от глаз пещеры – веселые, наоравшиеся вволю.

Сколько взрослых они убили на этот раз?

Дети, все еще дрожавшие от холода, заинтересовались горой из сухих веток, подошли поближе, но торчащая из веток серая рука напомнила им, что там лежат трупы, и они, хихикая, убежали.

Когда их голоса стихли, Эухенио выбрался из укрытия и в свой черед пробрался сквозь завесу растений.

Сначала он ничего не видел, но через несколько минут, когда глаза привыкли к полумраку, разглядел на земле большое белое перо и два фонаря, наверняка оставленные детьми. Зажег один из фонарей, изучил перо, пригляделся к стенам пещеры, казавшимся лоснящимися – быть может, о них терлась грязная шкура какого-то зверя, а под конец, подняв голову, нашел колодец, улыбнулся и полез вверх.