Стая

Отец притянул его к себе, грубо и неловко обнял, тяжелой рукой постучал по спине. Постояли так минуту, может быть, две. Потом Федор всю жизнь вспоминал эту последнюю совместную минуту. Он был лишен страсти к пафосному возвеличиванию событий. Но все-таки ругал себя за то, что просто провел эту минуту в бездумной пустоте. Не запомнил никаких деталей. А теперь он и сам стал стариком, и образ отца почти стерся из памяти. Остался полупрозрачным, как призрак. Он даже не смог бы вспомнить, какого цвета были у отца глаза.

– Прощай, сын.

– Ну… прощай… если так.

Отец повернулся и прошел к калитке по глинистой дворовой тропинке. Федор еще какое-то время смотрел ему вслед. Он понял, что отец направляется к лесу. В этом не было ничего удивительного – сколько он себя помнил, отца тянуло в лес, как будто бы на нем было невидимое лассо. Деревенские остерегались ходить в лес к ночи – дурацкие суеверия об упырях и волкодлаках, едва различимым шепотом передававшиеся от бабки к внучке, как будто бы впитавшиеся в кровь всех тех, кому суждено было родиться в этих местах. А отец воспринимал лес домом и даже не верил, а точно знал, что ничего плохого с ним там не случится.

«Лесной я человек, – говорил он. – Бывает, встану между деревьями, лицо к небу подниму и как будто бы сливаюсь со всем, что вокруг! Время другим даже становится, замедляет ход. Словно и не человек я больше, а тоже дерево. Я их понимаю, разговариваю с ними. Поэтому не обидит меня лес, никогда не обидит».

Бывало, он и на всю ночь в лесу оставался, возвращался домой к рассвету.

Поэтому никто не заподозрил ничего дурного, когда он не появился дома ни утром следующего дня, когда не пришел и к вечеру. Никто не обращал на отсутствие отца внимания, и только один Федор мрачнее тучи ходил и не знал, как поступить. Сказать матери, что отец с ним попрощался и куда-то ушел? Или выждать немного – а вдруг он просто не в себе был, а мать зря разволнуется, потом еще сляжет с давлением…

К ночи мать стала какая-то тихая и задумчивая, как будто бы что-то почуяла. У Федора с детства был чуткий сон – среди ночи он пробудился от звука мягких шагов. Поднялся, протер глаза и увидел мать, прокравшуюся к окну. Кутаясь в наброшенный на плечи пуховый платок, она всматривалась в рваный туман.

– Мать, ты чего? – вполголоса позвал Федор, стараясь не разбудить братьев.

– Беду чую, Феденька, – ответила она в непривычно ласковой интонации. – Беда вокруг дома нашего ходит.

– Да померещилось тебе! Нет там никого! Ступай к себе на печь!

– Ты спи, спи, Федя. Волчий вой я слышала. Долго выли, протяжно, тоскливо так…

– Опять ты со своими волкодлаками, – поморщился он. – Мам, ну что ты как маленькая. Это все сказки.

– Спи, – как загипнотизированная, повторила мать. – Я же не мешаю тебе. Я тут еще постою и тоже пойду.

А на рассвете выяснилось, что не обмануло ее предчувствие. Беду принес в их дом волчий вой.

Соседка прибежала, в дверь замолотила кулаками спозаранку. «Горе, горе-то какое!» – голосила она.

Мать выбежала из дома в ночной одежде. Дети, сонно протирая глаза, прилипли к запотевшему окну.

– Батька ваш… На батьку вашего звери напали в лесу! – голосила соседка.

Мать зажала кулаком рот, до крови кожу прокусила – только чтобы не закричать.

– Разорвали… Тело его там лежит, попонкой его накрыли… И не осталось от него ничего почти… Внутренности все выели ему, пустой живот… Что же это такое происходит… Разорвали…

Младший брат, Коленька, тихо заплакал.

Похороны Федя не помнил – все прошло быстро, тихо. Тело отца им не показали – ничего от него и не осталось. Косточки обглоданные в шмотках подгнивающего мяса – сложили в короткий гроб, заколотили, да на кладбище местное отнесли. Там же, на могилке, мать молча выпила с теми немногочисленными соседями, кто из уважения к ней пришел попрощаться. Да и слегла – отвернулась к стене, и ни до чего ей дела не было.

Икону с волчьим ликом Федя потихоньку от матери спрятал. Обернул в тряпицы и закопал за сараем. Знал, что, если мать ее увидит, в бешенство придет и порубит в щепки. Объявит кусок деревяшки врагом. Проще переживать горе, когда у тебя есть враг. Когда можно переложить на него и чувство вины, и ответственность.

До сорокового дня об иконе он не вспоминал. Трудные были дни – братья ходили тихие, мать все время плакала, дом пустила на самотек. И не любила она давно мужа своего, чужаком он для нее был, человеком из другого мира. Но разве привычка – не разновидность любви. Годами живешь бок о бок с человеком, можешь с закрытыми глазами узнать и запах его макушки, и звук его шагов, и тепло дыхания. Вроде бы нет между вами ни тепла, ни близости – да что там, и слова доброго друг другу не скажете, но все равно как будто бы прорастает он в тебя. Становится твоей частью, которую если и отрывать, то с кровью. Отец не принимал участия в их жизни, но без него дом опустел. Совсем другим стал дом.

Дети ее старались не трогать. Хотя ее отстранённость пугала не меньше, чем мысли о страшной кончине отца. Соседи из жалости подкармливали их хлебной похлебкой. Мрачные были дни, длинные, пустые.