Стален

– Будь ты человеком верующим, я сказала бы, что Бог может дать нам все и не меньше. Все, весь мир дольний и горний. Мы для этого и созданы, мы сами слишком велики для себя. Искушения идут вслед за утешениями, чтобы мы не приняли путешествие в Царствие Небесное за возвращение домой. Домой не вернуться. Не вернуться, Стален, поэтому ты и пишешь то, что пишешь, и не можешь не писать. – Подалась ко мне и прошептала: – Ты в ловушке, и это твой выбор. А теперь поплачь, попытайся разжалобить тюремщика…

И небольно укусила меня за нос.

Каждый день я вставал в шесть утра, выпивал три чашки крепчайшего кофе, заваривал четвертую, закуривал и садился за пишущую машинку.

Под пепельницей лежал лист бумаги с набросками, сделанными вечером. На свежую голову эти записи чаще всего казались полной чепухой, вызывавшей недоумение и раздражение, но злость заставляла мозг работать.

Я писал в Карцере, чтобы не мешать Фрине, которая спала до девяти-десяти часов. К этому времени у меня был готов абзац-другой, а то и страница-две текста.

После завтрака мы уходили в кабинет, где я читал написанное вслух.

Раньше я так не делал, но когда попробовал, понял, что это именно то, что нужно: неуклюжие фразы, неточные сравнения, случайные слова, безжизненные диалоги, лишние детали, отсутствие логики – оказывается, все это я слышал лучше, чем видел.

А Фрина была действительно замечательной слушательницей. Позой, выражением лица, взглядом, движением губ и бровей она подыгрывала мне и моим персонажам, оживляя или уничтожая их. Потом мы обсуждали текст, и нередко случалось так, что после этого я уже был не в состоянии продолжать работу. Но исчерканные страницы не выбрасывал.

«Пусть полежит в каком-нибудь темном уголке, – говорила Фрина. – Глядишь – пригодится».

В роли темного уголка выступала красная папка, распухавшая гораздо быстрее, чем синяя – с текстами, имеющими право на жизнь.

Поначалу я думал, что вытащу из рукописи несколько историй и легко доведу их до ума.

Первой была история, которую рассказала Лариска, та самая Лариска, которая запирала дверь на чайную ложечку.

В ее деревне после революции сельсовет решил обобществить женщин старше четырнадцати. Всем мужчинам, однако, хотелось обобществить только вдову Кирееву, женщину молодую, смачную и веселую. Начались ссоры и драки. Оружия в деревне было достаточно, и дело могло принять плохой оборот. Из города прибыл комиссар, человек могучий, но однорукий. У него был мандат и приказ о наведении революционного порядка в деревне. В первый же день он познакомился с веселой вдовой, и они понравились друг другу. Мужики, однако, не собирались сдаваться и толпой набросились на комиссара, надеясь без труда одолеть инвалида. Он отбился, но на том дело не кончилось. Каждый день ему приходилось вступать в драку с деревенскими. Его били толпой, били руками и ногами, плетьми и дубинами, а однажды даже побили большой иконой Николая Чудотворца, взятой из церкви, но всякий раз он вставал, бросался на врагов и побеждал, хотя с каждым разом победа давалась ему все труднее.

Неизвестно, чем кончилась бы эта история, если бы не подоспела депеша из города – телеграмма с грифом «правительственная». По такому случаю у церкви собралась вся деревня. Комиссар вышел к народу, снял шапку и объявил: «Ленин помер, товарищи, блядство закончилось».

В тот же день на площади был похоронен портрет Ильича, обрамленный ризой, которую содрали с иконы Николая Чудотворца. Говорили речи, стреляли в воздух, плакали, потом помянули вождя и разошлись по домам.

Однорукий женился на веселой вдове, и вскоре она родила сына. Мальчика назвали Лениным. В свидетельстве о рождении так и записали – Ленин Просович Жуков.

А на деревенской могиле вождя тем же летом поставили памятник, выкованный местным кузнецом из обломков белогвардейского броневика: маленький Ильич в огромной кепке, широко расставив ноги, грозил шипастой дубиной мировой буржуазии. По решению общего собрания раз в месяц дежурный по Ленину при помощи керосина и напильника очищал памятник от ржавчины.

Чем больше я думал об этой истории, тем меньше она меня устраивала своей одномерностью, отсутствием бликов, которые отбрасывает в нашу действительность огонь, пылающий в самых сокровенных глубинах жизни.

Когда я поделился этой патетической мыслью с Фриной, она тотчас вспомнила о другой истории, которую я записал со слов бабушки. Ее старшего брата во время коллективизации кулаки живьем закопали в землю. Его жена отомстила убийцам, которые не ожидали такой решимости от молодой вдовы. С двумя маузерами в руках она обошла деревню, убивая кулаков и не щадя их семьи, а потом посадила детей на телегу и навсегда покинула родные края.

Все встало на свои места и вспыхнуло ярким светом.