Стален

Дня через три-четыре ей позвонили из редакции – пять рассказов были приняты к публикации и поставлены в план февральского номера.

– Это лучше, чем я ожидала, – сказала Фрина. – Теперь надо позаботиться о читателях. У нынешних критиков яд некачественный, но читатели среди них встречаются неплохие…

– Охмурять я не умею…

– И не надо. Пиши и пиши, пока есть такая возможность.

То, что она называла возможностью, на самом деле было осуществленной мечтой любого писателя.

Можно завидовать книгам Достоевского, но не его жизни в горящем доме, заставлявшей его спешить, мучаясь нехваткой денег и времени.

Я с упоением занимался только тем, чем мне хотелось заниматься, ел вкусную еду, пил хорошее вино, курил вирджинский табак, много читал, почти каждый день открывая новые имена вроде Сведенборга, Селина или Шестова, и делил постель с божественной женщиной, которая в первую же ночь сказала, что в любви не бывает грязных желаний. Лампочки в этом доме не перегорали, из кранов круглые сутки текла горячая вода, и мои рубашки были всегда отглажены.

Я был счастлив, свободен, как удачливый вор или как человек, летящий в пропасть, и моему счастью ничто не мешало, даже стеклянные ботинки.

Во время вечерних прогулок нас сопровождал молодой мужчина в темной куртке и начищенных до блеска ботинках – они сверкали в свете фонарей, словно были отлиты из стекла. Я обратил на него внимание, когда, проходя мимо нас, он чуть придержал шаг и смерил меня взглядом. Лицо у него было приятное, но невыразительное. Мне показалось, что я его уже видел, и не раз, видел его и эти стеклянные ботинки, но не мог вспомнить, когда и где это было…

Фрина не обращала внимания на мужчину в стеклянных ботинках. Возможно, думал я, она знает о слежке и мирится с нею по каким-то причинам. Кто-то ведь обеспечивает ее вкусной едой, богатой одеждой, книгами, напитками, сигаретами, и непохоже, чтобы она за это платила. Что это за таинственные покровители? Кто они? Почему выбрали ее? За какие заслуги? Но спрашивать Фрину об этом я не решался.

Наступили холода, и Фрина «открыла салон», то есть теперь почти каждый вечер в ее доме устраивалось застолье для гостей. Фрукты, закуски, вино, коньяк, чай и разговоры. Хозяйка одевалась скромно, превращаясь из шаловливой девушки в шелковой юбочке в умудренную опытом женщину, внимательную и сдержанную, много повидавшую и знающую цену жизни.

Это была пестрая компания: известный экономист в костюме-тройке, с загадочным видом куривший сигару; дивной красоты пожилая монахиня с тонким румянцем на узком фарфоровом лице; циничный алкоголик из газеты «Советский цирк», бывший велоэквилибрист, переквалифицировавшийся в публициста; кладбищенский поп-самогонщик, умный и язвительный; старик со строгим лицом – диссидент, сидевший при Сталине, Хрущеве, Брежневе и Андропове; люди, тайно праздновавшие при советской власти кто 5 марта – смерть Сталина, кто – память святителей Хрисанфа и Дарьи, небесных покровителей дома Романовых…

Объединяло их одно – желание понравиться Фрине.

Они рассказывали о своей жизни, о встречах с известными персонами, о своих чувствах и мыслях, пытаясь заинтересовать собеседницу, которая могла бы помочь в написании книги да еще и пробить ее в издательстве или толстом журнале.

Застольные разговоры были, как говорят в театре, прогоном, репетицией, после которой Фрина решала, интересен ей собеседник в качестве будущего автора или нет. Хватало двух-трех часов застольных разговоров, чтобы понять: этот человек тянет на яркую, но короткую новеллу, этот – увы, на публицистическую статью, а вот из этого явно выйдет автор захватывающих мемуаров.

Низко над столом висел оранжевый абажур с бахромой, в чашках тонко позвякивали серебряные ложечки, в рюмках золотился коньяк, алел ликер, высокий широкоплечий мужчина – седой ежик, тщательно пробритые брыли, орлиный нос – склонялся под абажуром, подаваясь к Фрине, чтобы в третий раз произнести внушительным негромким голосом: «Свинья!»

Старик рассказывал о казематах Владивостокской крепости, где он, курсант военно-морского училища, ждал своего последнего часа: «Я был семьдесят вторым в расстрельном списке. Вечером пустили в расход семьдесят первого, а наутро нам вдруг объявили, что арестован враг народа Ежов, который сфабриковал все наши дела, и товарищ Берия всех нас освободил… и мы все – а оставалось нас в каземате сорок семь человек – обосрались от радости… обосрались в буквальном смысле… запах честного мужского говна до сих пор ассоциируется у меня со свободой…»

Весной тридцать девятого ему вручили офицерский кортик и направили в Севастополь.

– Когда я увидел это море, этих женщин в белых платьях на набережной, этих осликов в соломенных шляпах, я понял, что это – навсегда… – Адмирал пригубил коньяк, свел седые брови на переносье. – И вдруг эта свинья отдает Крым Украине! Конечно, в Союзе это не имело большого значения, но послевкусие было гадким…