Стален

Фрина вспомнила «Макбета» и стук в ворота, я – о шагающем по берегу моря гомеровском Аполлоне, гнев которого передается звоном стрел в его колчане, о Жюльене Сореле, который стреляет в мадам де Реналь лишь после того, как та набрасывает на голову накидку, превращаясь в незнакомку. Сошлись на том, что скупость Чехова нам ближе, чем хвастоватая расточительность Бунина, свернули под арку, стараясь держаться подальше от спящих вдоль стены бомжей, и тут до меня дошло, чем же сильнее всего пахнет Москва. Она пахла бензином и асфальтом, мочой и перегаром, потом и псиной, прогорклым маслом и карамелью, нафталином и фекалиями, но сильнее всего – затхлостью. Так пахло в Кумском Остроге, так пахло, наверное, по всей стране от Балтики до Чукотки. Этот запах перестал преследовать меня только в середине нулевых…

На следующий день синоптики пообещали почти небывалую для октября жару, и утром Фрина надела коротенькую шелковую юбочку, которая легко волновалась вокруг ее ног, казавшихся особенно стройными.

Она хотела показать мне дом на Ильинке, где в августе 1931 года родился Метрострой и где работал ее отец, и мы уже поднялись Историческим проездом к строившемуся Казанскому собору, как вдруг Фрина остановилась, прижалась ко мне и томно промурлыкала:

– Одно из самых нежных и тонких женских эротических переживаний – это когда шелковая юбочка в ветреный теплый день ласкает голые ягодицы и бедра…

Отстранилась, повернулась на каблуках и танцующей походкой двинулась по Никольской, и ее шелковая юбочка тотчас ожила, взлетая и волнуясь при каждом шаге и вызывая у меня мучительный восторг…

Я догнал ее, взял за руку – ее пальцы были ледяными.

Вдоль вечной очереди за лучшим в мире мороженым, которое продавалось за ГУМом, на углу проезда Сапунова, ходил мужчина в грязной джинсовой куртке, предлагавший за сто рублей телефонный аппарат с советским гербом из разграбленного здания ЦК КПСС, но люди только пожимали плечами и отворачивались.

Через минуту мы свернули в Богоявленский переулок и спустились в метро.

В тот день я впервые оказался на станции «Площадь Революции», и именно тогда в моем сознании сложился ее образ, который и сегодня остается неизменным: сумрачное великолепие цвета венозной крови с проблесками золота. Краски, конечно, сильно сгущены, но и гладкий белый потолок, и светлые мраморы – жемчужный агамзалу, серо-голубой уфалей, желто-розовый биюк-янкой – были бессильны перед темным габбро, красной шрошей и черным армянским камнем с золотыми прожилками. В архивольтах массивных арок, отделявших зал от перронов, тускло мерцали семьдесят шесть бронзовых скульптур – солдаты и матросы, пионеры и физкультурники. Приглушенным драматическим аккордом, погружающим человека в багровую полутьму, в глубине которой горят глаза чудовищ, открылась мне любимая станция Сталина с ее магическими девушками, солдатами и собаками…

– О господи, – сказала Фрина, выслушав меня, – или у тебя что-то со зрением, или уж очень специфическое воображение… Никакого отчетливо-красного здесь нет – скорее коричневый с красноватым оттенком… да и станция в целом белая… может быть, с желтизной… здесь, конечно, темновато, поскольку светильники повесили так, чтобы лучше были видны скульптуры, но мне кажется, что вагнеровского пафоса тут и в помине нет и не было…

Она потянула меня за руку на перрон.

Мы прошли мимо стахановца с отбойным молотком, инженера с шестеренкой, птичницы с петухом, который приносит несчастья влюбленным, мимо хлебороба, физкультурника и остановились перед скульптурой сидящей девушки с книгой.

– Это Ниночка, моя подружка, – сказала Фрина. – Она не была красавицей, но у нее была идеальная фигура. Позировала Манизеру, а потом, когда ее отца – он был метростроевцем – расстреляли как врага народа, мы часто приходили сюда с цветами в день его рождения. Другого памятника у нас не было…

– У нас?

– Мой папа проходил по тому же делу, что и ее отец… – Фрина помолчала. – Ниночка всю жизнь работала редактором в литературном журнале… скромная зарплата, чужие тексты, одиночество, страх… а сейчас влюбленные трогают на счастье ее бронзовую туфельку… – Встрепенулась. – Наш поезд!

Я стоял у окна вагона, не сводя взгляда с бронзовой Ниночки, к ногам которой живая Ниночка из года в год приносила три гвоздики.

Еще минуту назад станция «Площадь Революции» была штукой, ding an sich, таким же произведением искусства, как пирамида Хеопса или дюшановский унитаз, и вдруг в этом ледяном великолепии гранита, мрамора и бронзы, где-то в укромной глубине сбивчиво, торопливо, тихо забилось маленькое человеческое сердечко, и все согрелось, ожило, и все это – и красный мрамор, и черный гранит, и бессмертная бронза, и птичница с волшебным петухом-злодеем, и собака, и солдат с ружьем – стало теплым, близким, нечужим и вошло в мою жизнь, оставшись в ней навсегда…

Наконец настал день, когда Фрина взяла у меня синюю папку, отобрала семь завершенных рассказов и отнесла в журнал.