Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть I: 1878 – лето 1907 года

В результате большевики оставили Грузию победившим оппонентам и перенесли свои усилия туда, где имели больше шансов на успех, – в Баку. Возможно, это и в самом деле было согласовано с партийным центром на фракционных совещаниях во время или по окончании Лондонского съезда. Летом 1907 г. Иосиф Джугашвили вместе с женой переехал в Баку. Сорок лет спустя Сталин рассказал о своей неудаче в Тифлисе в застольном разговоре с группой грузинских партийных деятелей, артистов и друзей детства, приглашенных в октябре 1947 г. к нему на дачу на озере Рица. Среди гостей был артист А. А. Васадзе, оставивший описание этого разговора. Сталин спросил его, не страдает ли Васадзе, актер театра, от тифлисских интриг, прибавив, что «тоже имел счастье работать в Тбилиси» и прекрасно знает подспудные сложности этого города. «В жарких дискуссиях много раз выводил меньшевиков на чистую воду, клал их на обе лопатки. Но, представь, меня не захотели слушать, и кто? Местные рабочие! Тогда меня перебросили вести работу в Баку. Хотя, казалось бы, что мне делать в Баку?» По версии, которую Сталин предложил тогда собеседнику, проблема была в том, что он «обличал мелкобуржуазные наклонности среди самих рабочих», привязанных к своим огородам на окраинах Тифлиса больше, чем к идее пролетарской солидарности. «Поэтому, когда я стал призывать к единомыслию, равной самоотдаче делу революции, многим это не понравилось. Вот меня и перебросили в Баку. Тбилисская интеллигенция была еще более пестрой. В ней каждый пытался подчинить общие интересы своей личной корысти. И эти недостатки до сих пор окончательно не изжиты» (см. док. 12). Конечно, Сталин несколько лукавил и сказал не всю правду, но ясно, что давней обиды он не забыл.

Если рассуждать о его партийной карьере в Грузии, это безусловно было поражением. Одновременно перед ним открывалась новая перспектива, новое поприще, сопряженное с пребыванием в иной культурной и цивилизационной среде. Переезд из Тифлиса был не просто сменой города и региона в пределах Закавказья, но решительным расставанием с Грузией в широком смысле слова. Много лет спустя маленький Василий Сталин поделился с сестрой открытием: «А знаешь, наш отец раньше был грузином». По словам Светланы Аллилуевой, она тогда в свои шесть лет «не знала, что это такое – быть грузином, и он пояснил: „Они ходили в черкесках и резали всех кинжалами". Вот и все, что мы знали тогда о своих национальных корнях», – прибавила дочь Сталина^[962]. Между тем для прочих родственников – Надежды Аллилуевой, там родившейся, ее родителей, проживших там годы, Грузия оставалась близким и любимым краем, причем «совсем не потому, что это была родина отца». Светлана Аллилуева несколько раз возвращалась к отказу Сталина от собственного национального начала: он терпеть не мог, когда приезжавшие из Грузии товарищи привозили обильные приношения в виде вина и фруктов^[963], избегал приезжать в Грузию из-за встречавших его повсюду восторженных толп. «На вокзале в Кутаиси земляки-грузины устроили ему такой прием, что долго нельзя было выйти из вагона, невозможно было сесть в машину и ехать. Люди бросались чуть ли не под колеса, лезли, кричали, кидали цветы, поднимали детей над головой». Раздраженную реакцию Сталина его дочь объясняла нелюбовью и боязнью толпы, ей самой приветствия и восторги казались неподдельными и искренними. Сталина же «передергивало от раздражения. „Разинут рты и орут, как болваны!..“ – говорил он со злостью». «Может быть, он угадывал лицемерность этого ликования?» – предположила дочь, считавшая отца опустошенным и утратившим веру в добрые чувства людей, «даже здесь, в Грузии, где простых крестьян невозможно было заподозрить в лицемерной радости»^[964]. Однако в свете истинной истории давнего провала Кобы в родной Грузии раздражение Сталина и неверие в искренность оваций земляков становятся понятнее. Из всей своей семьи, по мнению дочери, «как раз он сам, быть может, меньше всех ею [Грузией] восхищался; он любил Россию, он полюбил Сибирь, с ее суровыми красотами и молчаливыми грубыми людьми, он терпеть не мог „феодальных почестей“, оказываемых ему грузинами. Он вспомнил Грузию лишь когда постарел»^[965].