Сталин и евреи

На следующий день обвиняемым было предоставлено последнее слово. Фефер подчеркнул, что он всегда был коммунистом. Всеми достижениями евреи в Советском Союзе обязаны учению Сталина и примеру русского народа. Теумин заявила, что, передавая информационные материалы, она думала, что делает что-то полезное. Маркиш еще раз отверг всякие обвинения в национализме и сказал, что в будущем хочет «с новым сознанием писать на языке Ленина и Сталина». Если он и совершил ошибку, связавшись с ЕАК, то достаточно искупил ее тремя с половиной годами тюрьмы. Его, сказал Маркиш, можно бы и освободить. Юзефович заявил, что никогда не занимался шпионажем и за свою ошибку несет ответственность перед партией. Лозовский коротко сказал, что, по его мнению, доказана полная необоснованность обвинения против него. Квитко заявил, что все еще не понимает, почему он обвиняется в таких преступлениях, и потребовал представить наконец доказательства. Бергельсон просил учесть, что он еще не достиг уровня настоящего советского человека, но он все же — единственный из поколения Бялика и Аша, кто стал сторонником идей Ленина и Сталина. Гофштейн не пожелал больше ничего говорить. Ватенберг заявил, что все материалы дела прямо доказывают его невиновность. Шимелиович, самый храбрый из обвиняемых, снова жестко атаковал следователей. В доказательство своей лояльности он заявил, что в свое время был согласен с увольнением 18 евреев — редакторов медицинских журналов. Но он единственный среди всех обвиняемых мужественно требовал запретить применение телесных наказаний в тюрьмах и убедить «отдельных сотрудников МГБ» в том, что святая святых — не следственная часть, а партия. Сегодня это может звучать наивно, так как мы знаем, что за преступными следователями стояли партия и Сталин, но в 1952 г. Шимелиович был единственным, кто осмелился не только смиренно, вскользь и с оговорками упоминать о пытках. Гораздо сдержаннее были Зускин, который говорил о своем развитии, и Тальми, выдвинувший на передний план судьбу своей семьи (его сын был также арестован в 1947 г. за контакты с иностранцами). Чайка Ватенберг-Островская выразила надежду, что суду стала ясна ее полная непричастность к деятельности ЕАК. Как и в ходе всего процесса, последней выступала Лина Штерн. Она мужественно и гордо заявила, что ее арест нанес Советскому Союзу гораздо больше вреда, чем вся деятельность ЕАК. Поэтому ей следовало бы дать снова вернуться к своим медицинским исследованиям.

Если обобщить настроения, прозвучавшие в последних словах, то представляется, что обвиняемые были преисполнены надежды выйти из дела более или менее невредимыми. За два месяца стало более чем ясно, что весь уличающий материал был сконструирован следователями. Ни разу не предъявлялись подлинные доказательства, и единодушный отказ от показаний лишил сталинистскую юстицию ее важнейшего элемента — самооговора и самоубийственного признания, которые были сердцевиной больших показательных процессов 1930-х гг. Когда в 17.50 11 июля 1952 г. суд удалился на совещание, обвиняемые, конечно же, не считались с возможностью худшего исходам

7.3. Приговор

Судья сомневается

Судья Чепцов также, по-видимому, был убежден в несостоятельности обвинения. В письме, направленном 15 августа 1957 г. маршалу Г. К. Жукову и членам Президиума ЦК КПСС Н.С. Хрущеву, Н.А. Булганину, М. А. Суслову, Л. И. Брежневу, К. Е. Ворошилову, Н.М. Швернику и А. И. Микояну, Чепцов изложил свои сомнения. Начав с предыстории дела, он рассказал о расследовании «национализма» ЕАК и аресте Гольдштейна и Гринберга. Хотя в Политбюро полагали, что проведено серьезное следствие, в ходе процесса ему бросилось в глаза столько странностей, что он сам хотел начать новое расследование. Даже если, как подтвердили эксперты, обвиняемые ставили в своей работе идею единства евреев выше классовой солидарности, то все это происходило открыто и с официального одобрения. Кроме того, Рюмин не сумел разоблачить контрагентов из США как шпионов.

Движимый подозрением, что Рюмин сфальсифицировал все дело, он доверился Игнатьеву, но министр госбезопасности больше не пользовался доверием Сталина. Попытки Чепцова самовольно затянуть дело не дали никаких результатов, и поэтому он прямо обратился к Маленкову.