Сталин, Иван Грозный и другие

Название говорит, что в пьесе речь идет о «трудных годах» правления Грозного. Толстой ведет повествование по исторической канве вплоть до 1571 г., т. е. до сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем и очередного бегства Грозного из стольного града. Конечно, как и в первой пьесе, автор не единожды нарушал хронологию и последовательность событий. В пьесе 35 действующих лиц и еще множество второстепенных участников; так же как в первой пьесе 12 картин. Первое издание дилогии подписано в печать 13 ноября 1944 г., а вышла она в свет только в начале 1945 г. 15-тысячным тиражом. Толстой, который умер в феврале этого года, успел ее подписать и что-то еще исправить. Но, так же как в первой, и в этой пьесе нет фабулы, нет и серьезной драматургии. Зато есть досадные небрежности: например, он все время путает, называя первое лицо новгородской епархии (в пьесе – Пимен) то митрополитом, то архиепископом. Как известно, до введения патриаршества, уже при сыне Грозного, царе Федоре Иоанновиче, на Руси был единственный митрополит Московский.

Толстой, как и в первой пьесе, пишет о врагах царя и государства в ерническом, издевательском тоне. В сценах, где присутствует изнеженный и очень напуганный русским нашествием польский король Сигизмунд Август и трое беспринципных, трусливых дураков, трое немецких рыцарей (во время войны в советской пропаганде и искусстве иных немцев не держали!), Толстой изображает их в стиле раешника, в стиле плакатов Кукрыниксов. Подобный стиль не только приветствовался, но и насаждался, поскольку позволял, пусть примитивно, но наглядно и в сатирической форме комментировать текущие военно-политические события. С врагами в советской литературе и искусстве всегда были проблемы. Поскольку герои были лучезарны, то их антиподы, враги должны были быть омерзительны и смехотворны. Сталин сам доходил до крайнего примитивизма в своих речах и писаниях, когда давал характеристики внутренним и внешним врагам. Этот «большевистский» стиль, этот «язык» подхватывало все, что писало, вещало, показывало и говорило с партийных трибун, с экранов кинотеатров или устами политруков в окопах и блиндажах. Наверное, это было оправдано в моменты величайшего психического и физического напряжения, в котором находились люди на фронте и в тылу. Известно, что коллективный страх перед врагом преодолевается его уничижением, пренебрежением, насмешкой и ненавистью. Но это в социальной психологии и в продуктах государственной пропаганды. В произведении, претендующем на высокий художественный уровень, он вряд ли допустим. В эти военные времена мало кто из больших художников умудрялся не подчиняться требованиям пропагандистской машины. И тем не менее были такие, например Андрей Платонов, которого именно в годы войны Сталин назвал «большой сволочью», поскольку он не позволил себе опуститься до уровня «раёшного деда» и продолжал писать как умел. Даже Виппер, характеризуя немца-опричника, негодяя, убийцу и разбойника Штадена, не позволил себе перейти на ернический тон. А Толстой позволил себе скоморошничать над врагом, даже великого немецкого реформатора Мартина Лютера обозвал «классическим мещанином». Чтобы добавить фольклорного «жару», Толстой ввел на равных правах с реальными героями лермонтовского купца Калашникова и былинного новгородца Василия Буслаева.