Сталин, Иван Грозный и другие

История создания фильма и его злоключений, история взаимоотношений Эйзенштейна и Сталина в предвоенные и военные годы, пусть фрагментарно и в общих чертах, но достаточно известна благодаря многолетним трудам киноведов и искусствоведов. А вот отечественные историки и культурологи как-то не удосуживались всерьез изучить жизнь и творчество Эйзенштейна, претендовавшего на фундаментальные открытия не только в области киноискусства и драматургии, но и в области новейшей и средневековой истории и даже общечеловеческого мышления. Да, да – парадоксального средневекового мышления, внезапно обнаруженного у людей Новейшего времени, к чему можно добавить и архаичный, средневековый тип чувствования. Здесь он сначала шел по стопам героя одной из моих книг академика-лингвиста Н.Я. Марра и его учения о «яфетидологии» и «палеонтологии» речи, однако позже опередил академика, но не в области проникновения в глубины человеческого мышления, а в области конструирования киноязыка. Несмотря на важность вклада киноведения в изучение позднего творчества Эйзенштейна, большинство такого рода исследований отличает стремление представить великого мастера и труженика исключительно страдательной стороной; не столько понять и объяснить, сколько оправдать его во всем и за все и тем самым «причесать» под общую гребенку по разряду «великих». В шестидесятых годах прошлого века, когда этот процесс только начался, Григорий Козинцев, известный кинорежиссер и ученик Эйзенштейна, отметил: «О нем стали писать, как пишут в стенной газете о председателе фабкома, когда тот выходит на пенсию: хороший, добрый, отзывчивый, чуткий». И добавил: «Такие, как Эйзенштейн, рождаются раз в столетие»[424]. Но дает ли талант, даже гениальность, право на априорное оправдание? Перевешивает ли талант (этот сугубый дар человеку) приносимый им вред людям, не защищенным культурой, воспитанием, образованием, богатством, матерью-родиной, наконец, если одарённый и образованный использует его (дар) для служения огосударствленному злу? Плохо защищенный человек легко покоряем не только прямым насилием, но и целенаправленной пропагандой, и не только тоталитарной. Понимали ли крупные мастера искусства, что они становятся «приводными ремнями» машины, чей механизм на их же глазах смазывается кровью? Вопрос не новый для оценки художественного творчества[425], но никем пока не ставившийся в плоскости этики исторической науки. Зло, творимое от имени науки истории, с использованием ее символики и авторитета, зачалось у нас не сегодня, а еще в ранние советско-сталинские времена. Добавлю: меня в не меньшей степени интересует совершенно не исследованный вопрос о научной основе прославленного фильма, а еще больше вопрос о научном багаже самого мастера, о соотношении в его творчестве художественных, научно-исторических и политико-пропагандистских составляющих. И конечно, каково влияние Сталина, его аппарата, профессиональных историков того времени на складывание мировоззрения автора и исторической концепции фильма? Еще один интригующий вопрос мне хотелось бы прояснить: почему одноименная книга Виппера получила полное одобрение вождя; почему Толстого он умучил последней пьесой до смерти, дав двусмысленное «отпущение грехов» и награды только после кончины писателя; наконец, почему Эйзенштейна он сначала удостоил высшим признанием (Сталинской премией I степени за первую серию фильма), а затем, спустя несколько месяцев (за 2 серию) унизил и уничтожил, как признанного художника и творца с мировым именем, не дав завершить дело всей жизни? И все это за одну и ту же тему, за одного и того же исторического героя и в один и тот же отрезок времени: в военные 1940–1946 гг. Однако все по порядку.

* * *

Эйзенштейн родился в 1898 г. в латвийском городе Риге, в том самом, в котором в межвоенные годы преподавал Виппер. Он не чувствовал особой привязанности к Риге или к Прибалтике и был скорее русским космополитом: владел немецким языком, писал и изъяснялся на английском и говорил на французском языке. Эйзенштейн представлял собой довольно распространённый по тем временам тип интеллектуала, поскольку средняя и высшая школы Российской империи воспитывали подданных в духе общеевропейской гуманитарной культуры. Со времен Петра Великого русские интеллектуалы, получая знания из Европы и через Европу, чувствовали себя почти европейцами, хотя, как и сейчас, недолюбливали коллег. Для образованных россиян, состоявших из все более и более смешиваемых этносов, независимо от высших сословий, Европа постепенно становилась не только предметом зависти и объектом подражания, но и общим домом, населённым с Запада на Восток близкой и дальней «родней». В свою очередь в XVIII–XIX вв. европейцы довольно массово осваивали крупные города и плодородные земли России и в свою очередь охотно смешивались с ее народами. Тогда Россия и Европа «срастались» на глазах и казалось, что этот процесс неостановим, и он был во многом похож на тот, который прошла лет за шестьсот до того группа западноевропейских народов.