Сталин. Мой товарищ и наставник

Если бы письмо было не от хорошо знакомого мне Саркиса, да вдобавок на армянском языке, я бы заподозрил провокацию. Очень уж неожиданно было получить здесь письмо от товарища. Но тут уж сомнений не было, тем более что я знал почерк Саркиса. Я получил еще два письма от Саркиса, а затем мне стал писать на русском харьковский товарищ, который подписывался «Иван». С Иваном мы переписывались шифром. Письма приносил все тот же надзиратель. Фамилия его была Васильев. Он же ознакомил меня с планом побега, который вначале даже мне показался несбыточным.

В Харьковской тюрьме, которую переделали в каторжный централ из исправительного отделения^[199], была своя пекарня, где работали арестанты. Из пекарни можно было бы убежать, но мне никогда бы не разрешили там работать. План заключался в том, что в одно из воскресений, когда будет дежурить Васильев, он после службы в церкви отведет меня не назад в камеру, а в пекарню, посадит в мешок, а местные товарищи вывезут меня из пекарни на телеге, в которой будет лежать плесневелая мука, возвращаемая поставщику. По сговору с тюремным начальством, имевшим от этого немалую выгоду, в царские тюрьмы всегда поставлялся плохой товар. Но иной раз привозили такую поганую муку, из которой было совсем невозможно печь хлеб. Тогда приходилось ее возвращать.

Такой необычный, рискованный для нас обоих (меня и надзирателя) побег можно было осуществить только в воскресенье, когда в тюрьме не было начальства и оттого порядки были чуть свободнее.

– А что будет с вами? – спросил я у надзирателя.

После такого его посадили бы в ту камеру, где сидел я. Почему он пошел на такое?

– Я исчезну следом за вами, – ответил он.

Уже после революции я узнал от Саркиса, что за мое освобождение Васильеву обещали двадцать пять тысяч рублей и «чистые» документы греческого подданного. Он за всю свою службу столько жалованья не получил!^[200] В 1915 году наиболее дальновидные слуги престола начали задумываться о том, что может ожидать их после революции, и старались каким-то образом обезопасить себя. Саркис сказал, что Васильева не пришлось долго уговаривать, он согласился сразу, только выторговал двадцать пять тысяч вместо предложенных двадцати.

За неделю до побега Васильев принес мне в книге сразу два письма – одно от товарища Ивана, а другое от Сталина, написанное на грузинском. Сталин писал мне, что обстановка с каждым днем становится все более революционной, что работы много и я очень нужен товарищам на воле. О себе он написал скупо: пока что вынужден жить в Сибири^[201], работаю, стараюсь делать, что могу. «Сурен передает тебе горячий привет и ждет, когда сможет встретиться с тобой в Тифлисе», – писал Сталин о Спандаряне, который был в ссылке недалеко от него. Мечта Сурена не сбылась, он умер в ссылке в следующем году, так и не увидев больше родного Тифлиса.

Побег не состоялся. Видимо, Васильев чем-то навлек на себя подозрения, потому что его схватили, когда он в пятницу, за два дня до побега, нес мне письмо от товарища Ивана, в котором содержались последние инструкции. Мы шифровали письма парным шифром, который тюремному начальству удалось прочесть^[202]. Меня несколько раз допрашивали, однажды устроили очную ставку с Васильевым. Я молчал. Меня били, держали в карцере, но я молчал. После этого меня вообще стали часто избивать, по любому поводу и без повода. Убить меня сразу у тюремного начальства не хватало смелости, поэтому оно надеялось, что я умру от постоянных побоев, голода и сидения в сыром карцере. Обычно такая жизнь заканчивалась чахоткой, но мне повезло. Меня спасла злость. Я был так зол на моих мучителей, что назло им выжил и вышел на волю в марте 1917 года. С некоторыми из тюремщиков мне удалось поквитаться. Что стало с Васильевым, я не знаю.

Если бы я был человеком суеверным, то решил бы, что меня «сглазили», поскольку у меня сорвалось два побега подряд. Но я, будучи материалистом, сделал правильный вывод о том, что наши враги прошли обучение в том же революционном университете, что и мы, только по другую сторону баррикад. Они стали опытнее, бдительнее, начали замечать то, чего раньше не замечали. Нам следовало действовать еще осторожнее. С учетом этого я организовывал работу на Кавказе при меньшевиках.

Долго я не имел никаких сведений с воли. Надзиратели ко мне были приставлены такие, что подкупить их никак не выходило. Я, как экспроприатор, считался в тюрьме богатым человеком. Тюремщики не могли поверить в то, что я передаю товарищам все захваченные деньги, ничего не оставляя себе. Я несколько раз пытался использовать славу «богача», заговаривая с надзирателями о том, что в Тифлисе у меня припрятаны крупные суммы денег и если они помогут мне бежать, то я вознагражу их по-царски. Но они даже не вступали в разговор, молчали, как истуканы. Однако в августе 1916 года один из надзирателей принес мне письмо от товарища Ивана. Жаль мне, что я так и не встретился с ним. Сразу после того, как меня освободили, я уехал в Петроград, а после узнал от Саркиса, что Иван погиб в январе 1918 года.