Сталин. Мой товарищ и наставник

За неделю до этапа Джаваир передала мне нашим шифром: «Выезжаю к морю вместе с маленьким». «Маленьким» звали нашего товарища Бесо Геленидзе, надежного, испытанного в деле товарища. Бесо не маленький, просто привык напевать «тара-патара», за что он и получил свое прозвище^[196]. Я понял, что «к морю» это в Баку, и обрадовался – недолго мне осталось сидеть за решеткой. Я надеялся, что мы с Гиго попадем в один этап и сумеем бежать вместе, но Гиго отправили следующим этапом и не в Харьков, а в Орел.

В Баку незадолго до отхода поезда Джаваир смогла передать мне сверток с едой, в котором были хлеб, зелень, кусок сыра и пирожки с мясом и вареньем. Два пирожка, помеченных крестом, были обычными, а в остальные положили снотворное. Еды было много, и, когда поезд тронулся, я угостил моих конвоиров, которых у меня было целых шесть, поскольку я считался опасным арестантом. В этом не было ничего необычного, поскольку многие арестанты пытались как-то задобрить конвоиров, чтобы получить какие-нибудь мелкие поблажки. Когда конвоиры заснули, я разломил хлеб, достал одну из спрятанных в нем пилок и начал пилить кандалы. В соседнем вагоне ехал Бесо с документами и одеждой для меня. Когда одна нога моя была свободна, в вагон вдруг пришел с проверкой ротмистр, начальник охраны. Увидев моих конвоиров спящими, он пинками разбудил их и начал распекать. Потом заменил старшего конвоира на другого. Конвойные так и не поняли, в чем было дело. Они решили, что их разморило от сытной еды, укачало в поезде. Пока мы ехали, я прятал пилки в вагоне, ожидая удобного случая, но случай не представился. Конвоиры были начеку, вдобавок начальник охраны, что-то заподозрив, то и дело являлся в наш вагон с проверками. На подъезде к Харькову я выбросил пилки в уборную, поскольку знал, что в тюрьме меня тщательно обыщут. Жаль было расставаться с мечтой о свободе, которая была совсем рядом.

В Харьковской тюрьме

Харьковская тюрьма, как я уже написал, была адом, где арестантов подвергали всяческим издевательствам и унижениям. Опасные политические преступники, такие как я, содержались в одиночных камерах, которые всегда были заперты. Выводили нас под охраной из двух надзирателей поодиночке на короткие прогулки, всех в разное время и разные прогулочные дворы – тесные клетушки, отделенные стеной друг от друга. Перестукиваться и поддерживать связь другими способами было невозможно^[197]. Только во время службы в тюремной церкви можно было увидеть других заключенных, но надзиратели становились так, чтобы исключить любую возможность передачи записки или переговоров. Любая попытка чего-то подобного сразу же пресекалась. Виновного выволакивали из церкви, избивали и бросали в карцер. Это была единственная из тюрем, в которых мне довелось побывать, где в наказание надзиратели могли «забыть» дать арестанту еду, то есть здесь пытали голодом. Не уменьшали, как разрешалось правилами, норму выдаваемой пищи до оставления только на хлебе и воде, а «забывали» дать все, в том числе и хлеб с водой.

Я был наслышан о здешних порядках и ничего хорошего не ожидал. Однако, проведя в тюрьме некоторое время, я отметил, что ко мне тюремные надзиратели относятся не так уж и плохо. В сравнении с тем, чего я ожидал, это отношение можно было бы назвать «уважительным». Вначале я думал, что это явилось следствием моей репутации отчаянного человека. Отчаянных надзиратели боятся и предпочитают не задевать. Кто знает, что у отчаянного на уме. В Метехах был случай, когда один арестант по фамилии Папидзе схватил надзирателя за плечи и так ударил о стену, что разбил ему голову.

Вскоре я понял, что ошибался. Не моя репутация была тому причиной, а старания моих товарищей. Один из надзирателей принес мне в камеру книгу, что-то духовное, другого здесь арестантам не давали. Я удивился, поскольку не просил этой книги, но надзиратель посмотрел на меня со значением, положил книгу и вышел. В книге я нашел письмо от моего товарища Саркиса Ханояна^[198], написанное на армянском языке. Он писал, что партия помнит обо мне, что его направили в Харьков, чтобы он мог «позаботиться» обо мне. Я понял, что товарищи готовят мне побег. В конце письма я прочел: «Коба передает тебе революционный привет». Было очень приятно узнать, что товарищи меня не забыли. После неудавшегося бакинского побега я немного приуныл. Неудачный «экс», сорвавшийся из-за ареста «экс» на почте, арест, неудачный побег… Я уже жалел о том, что перестали ссылать на Сахалин. Мне казалось, что уж оттуда-то я бежал бы легко. Позже, в 1918 году, я познакомился с товарищами, прошедшими через сахалинскую каторгу. Из их рассказов я понял, что ошибался. В определенном смысле бежать с Сахалина было труднее.

Письмо после прочтения я съел, и мне казалось, что в жизни я не ел ничего вкуснее. Тот же надзиратель дал мне бумагу и карандаш, чтобы я мог написать ответ.