Сталин. Мой товарищ и наставник

Но, к сожалению, на этот раз полиция меня переиграла. Впоследствии я узнал, что вся наша группа была под наблюдением с начала ноября 1912 года. Полиции даже удалось внедрить к нам своего агента Або Грикурова. В начале января 1913 года всех нас арестовали. Меня в тюрьме сразу же освидетельствовали и признали здоровым. Было ясно, что мне и Гиго грозит смертная казнь.

От петли нас спас царизм, то есть трехсотлетие дома Романовых. Нам нужно было затянуть следствие до конца февраля^[191]. Нас с Гиго содержали порознь, но нам удавалось обмениваться записками. Мы договорились, что станем всячески путать следователей, чтобы затянуть следствие и попасть на суд уже после того, как выйдет царский указ о помиловании. Мы заявили следователю, что в ожидании смерти (то, что нас приговорят к повешению, сомнений не вызывало) раскаялись и хотим признаться во всех своих делах, чтобы облегчить душу. Следователь обрадовался. Он, дурак, наверное, рассчитывал с нашей помощью арестовать все кавказское революционное подполье и получить повышение. Не иначе как видел себя в мечтах действительным тайным советником^[192].

Мы с Гиго старались изо всех сил. Сегодня говорили одно, завтра другое. Ссылались на плохую память, на то, что надзиратели не дают нам спать и на все остальное. Некоторое время с нами обращались так предупредительно, будто мы были князьями. Настал день, когда следователь понял, что мы его дурачим, и передал наше дело в суд. Но царский указ уже вышел и повешение нам заменили двадцатилетней каторгой.

«Двух лет не просидим, как начнется революция и нас выпустят», – написал мне Гиго в последней записке.

Неудавшийся побег

В Метехах меня содержали в кандалах, в одиночной камере и приставили ко мне отдельного надзирателя, потому что тюремное начальство боялось побега. Я только о побеге и думал, но в тех условиях он был невозможным. Приставленные ко мне надзиратели были неподкупными, поэтому связь с волей приходилось поддерживать через переписку с моей сестрой Джаваир. Одно письмо в месяц.

Письма полагалось писать на русском, чтобы любой тюремный чиновник мог их прочесть. Письма просматривались на свет и могли проглаживаться утюгом, поэтому обычные способы конспиративной переписки не годились. Но у меня с Джаваир был разработан свой шифр. Важным было каждое третье слово. Всех знакомых мы называли по прозвищам. То, о чем нельзя было сказать прямо, передавали намеками. Когда я прочел: «Твой учитель скучает по тебе», то сразу же понял, что Сталин поручил тифлисским товарищам подготовку моего побега.

Бежать из Метех мне тогда было невозможно. Оставалось надеяться на этап. Сахалин к тому времени упразднили^[193], поэтому меня должны были перевести из Метех в какой-то из централов^[194]. Моя судьба решалась долго. Могу предположить, что ни одна из каторжных тюрем империи не соглашалась принять такого «неудобного» арестанта, как я. Поэтому я провел в Метехах более двух лет, и только в марте 1915 года меня отправили в Харьковскую каторжную тюрьму. Время от времени я читал в письмах Джаваир: «Учитель спрашивал о тебе» – и понимал, что Сталин помнит обо мне и ждет подходящей возможности, чтобы устроить мой побег. Я должен был ждать. Кроме того, чтобы поддерживать себя в нормальной форме, я больше ничего не мог сделать. Я делал в камере гимнастику, внушал себе, что я не одинок, что у меня на воле есть товарищи, как мог старался досаждать моим тюремщикам. В Метехах тюремщики знали мой характер и держались со мной вежливо. Совсем иначе было в Харьковской тюрьме. Там был настоящий ад. Нигде никогда я не видел столь жестокого обращения одних людей с другими. В сравнении с Харьковской тюрьмой Метехи можно было назвать пансионом^[195]. Здесь (в Харькове) все действия тюремщиков были направлены на то, чтобы сломить арестантов или же уничтожить их. Любое неповиновение заканчивалось жестоким избиением и заключением в карцер. Здешние карцеры можно было назвать могилами, такими холодными и сырыми они были. Перед тем как втолкнуть человека туда, надзиратели обливали его холодной водой из ведра. Это называлось: «Охладить горячие головы».

Но в марте 1915 года я не надеялся, что дойду до Харькова. Товарищи готовили мой побег в Баку. Тифлисские этапы задерживались в Баку на два дня. Достаточное время для того, чтобы убежать. Этап, как бы строго он ни охранялся, все же предоставляет гораздо больше возможностей для побега. Мне бы только сбросить кандалы да перелезть через стену, за которой находится хорошо знакомый мне Баку, где меня черта с два можно найти.