Сталин. От Фихте к Берия

Таким образом, исходя из источников, автор даёт средний региональный и субрегиональный показатель этнической динамики без её диахронической и территориальной (по населённым пунктам) полноты. Восстановление этой полноты В. М. Кабузан прямо завещал «историкам демократических, свободных республик Прибалтики» (с. 21); он даёт им и методическую подсказку: «Распространение при изучении списков населённых мест данных об этническом составе населения более позднего времени на более ранний период является, по нашему мнению, весьма плодотворным делом. Конечно, при учёте показателей миграции, естественного прироста и т. д. Наши попытки заинтересовать исследователей Литвы, Латвии и Эстонии изучением этих списков путём сплошного анализа за большой отрезок времени (100 и более лет), к сожалению, не дали никаких результатов. А ведь это единственный надёжный путь для анализа изменений в этническом и ином составе населения за большие отрезки времени» (с. 24, прим. 34). Впрочем, учитывая официальную националистическую идеологию правящих в Литве, Латвии и Эстонии этнократий, прямо диктующих науке и, силой уголовных санкций, всему обществу «правильные» исторические концепции и терминологию, предпочитающих утверждать тотальную «пришлость» иноязычного населения и, например в Латвии, отвергающих этничность коренных для страны латгальцев, рассчитывать на то, что это завещание учёного о необходимости детализации исторической картины принципиальной полиэтничности прибалтики будет исполнено именно силами этнократических историографий, не приходится.

Историк вновь и вновь указывает на эвристический смысл новых источников: «Особую ценность представляют списки населённых мест западных губерний России, собранные П. И. Кеппеном в 1827 г. Они свидетельствуют о весьма распространённом здесь двуязычии (язык прихожан „польско-русский“, „русско-польский“ и т. д.). Такие списки имеются по Ковенской, Виленской и Витебской губерниям (литовцы здесь отделены от литвинов-белорусов, но поляков далеко не всегда можно отделить от белорусов-русских)» (с. 22, прим. 5). В. М. Кабузан цитирует переписные этноязыковые формулировки из материалов Х ревизии 1857–1858 гг.: «жители славяно-литовцы. К их славяно-литовскому наречию очень мало принимается языка литовского», а в Виленском уезде в десятках тысяч для каждого варианта — «преимущественно поляки» или «преимущественно литовцы» (с. 7–8). Авторитетный исследователь широкого круга вопросов истории, языка, этнографии и политики славян и Восточной Европы в целом А. Л. Погодин (1872–1947) писал о контексте и диахронии межъязыковых и межэтнических отношений в Литве, что в начале ХIХ века после присоединения Литвы к Российской империи — «в русской части Литвы польское влияние было безраздельно», хотя — пренебрежения к литовцам не было, и «помещики, говорившие дома по-польски, чувствующие себя во всех отношениях поляками, вовсе не избегали говорить с крестьянами по-литовски. Но так уж как-то сложилось: польский язык был господским языком, литовский — холопским». Во время польского восстания 1863 года литовская «народная масса осталась здесь в большинстве случаев индифферентной». А в 1860–1880-е годы даже наиболее массовая часть литовской интеллигенции — духовенство — в Литве становилась польской: «что же касается духовенства, то громадное большинство его, примкнув к господской польской культуре, спешило засвидетельствовать свои польские чувства. Ведь… ксендз-поляк вращался в шляхетском доме и даже занимал здесь довольно почётное положение, [а] ксендз-литовец (kunigas) был осуждён на знакомство с немногими интеллигентами, а вообще только с крестьянами»[1007].

Проблему определения этничности в демографии XIX века внятно описала современная исследовательница, помещая российскую науку об этом в контекст европейской того времени. В то время, пишет она, при проведении переписей этнографы-конструктивисты и «статистики пережили разочарование, осознав, что народ плохо знает свою национальную принадлежность. Подобное неведение свидетельствовало о слабой „ментальной“ интеграции „масс“ в национальное сообщество. В этих условиях перепись и регистрация в административных документах национальности со слов самого индивида („самосознание“) представали в роли операции, способной помочь людям осознать свою национальную сущность»[1008]. Такого рода «помощь», могу сказать, ничем не отличалась от процесса создания этничности.