Сталин. От Фихте к Берия

И всё же наиболее ярким выражением самосознания следует признать не самоназвание (тем более — выбор самоназвания из закрытого перечня самоназваний), а родной язык. Если этническая перепись не преследовала, кроме научных, политических целей. Поэтому, — возвращаясь к труду Жюльет Кадио, — представляется красноречивым и важным отмеченная исследовательницей разница в национальных подходах: немцы Пруссии и русские выступали за языковой принцип определения национальности, австрийцы, венгры, французы — против, выдвигая во главу угла автономное географическое определение национальности против этнического (языкового) как империалистического. И всё же большинством голосов в 1872 году Международный статистический конгресс в Санкт-Петербурге решил принять за основу определения этничности языковой принцип[1010]. Именно поэтому всероссийская перепись 1897 года, следовавшая языковому принципу, стала итогом сорокалетних дискуссий статистиков, демографов, этнографов о принципах описания национальностей. «Статистики сходились во мнении, что попытки задать прямо вопрос о национальной принадлежности опрашиваемых были обречены на провал из-за того, что те не всегда „знали“ свою национальность». В России 1897 года «отказ от прямого вопроса о национальности свидетельствовал, с одной стороны, о слабом распространении этого понятия среди населения, а с другой — о нежелании властей превратить перепись в фактор политической мобилизации, которая грозила бы принять форму общенационального плебисцита. Нельзя было допустить, чтобы регистрация национальностей превратилась бы в пространство антиправительственных выступлений и место формирования альтернативной идеологии, построенной на требовании политического суверенитета», — заключает специалист[1011]. И всё же научная победа языкового принципа как фундаментального для оценки этничности в это время в весьма значительной степени означала не только конструктивистский исследовательский произвол, но и прямо связанный с ним, основанный на нём националистический и революционный политический произвол в деле этностроительства. Внимательный исследователь так суммирует главные итоги развития лингвистики в Российской империи и СССР в 1880–1930-е годы, которые логично описывают её политический инструментарий: дополняя и уравновешивая фундаментальные принципы развития языка данными этнографии, истории, археологии, культуры, религии, «реконструируя» (вернее — заново конструируя) язык по данным диалектов и литературной архаики, уравнивая в правах рукотворные и генетические факторы, произвольно комбинируя доминирующие структуры, акцентируя внимание на непременном политическом выражении бытия языковых меньшинств,[1012] — такие лингвисты-практики на деле ставили себя лично и свою партию на место языкового, исторического и политического творца этноса. Это следует признать далеко не последним признаком изначальной готовности тогдаших политической и интеллектуальной властей к более или менее жёсткому созданию этносов не только путём административных мер, но и изнутри самого принципа определения этничности — через создание языка.

Показательно, что современная наука об актуальных этносах вновь и вновь, уже на актуальном историческом материале, продолжает выяснять природу неустойчивой, неокончательной, не ставшей стабильным фактом этничности, приходя к выводу, что ряд исторических ситуаций неизбежно порождает массовые факты транснационализма, переходной, зыбкой этничности, не сводимые к процессам ассимиляции. Например, исследования опыта современной межгосударственной эмиграции русских, русских немцев, русских евреев в Германию показывают, что здесь «этничность вообще потеряла роль маркера для обозначения культурных практик групп». В этом контексте единственным доминирующим фактором для (не окончательного) определения этничности выступает уже даже не язык, не политическая лояльность, а личная повседневная самоидентификация как части сообщества, отличного от окружающего большинства, — как стратегия не только приспособления (что решается либо ассимиляцией, либо мимикрией), но и группового преемственного выживания в качестве нового «большого народа» мигрантов внутри новой государственной интеграции, для которого главными факторами самоопределения становится позитивное и негативное влияние государственной политики стран исхода и поселения. В отличие от традиционных изолированных «контейнерных сообществ», в условиях массовых миграций и соответствующих им «транснациональных пространств» — «этничность потеряла жёсткую связку с культурными практиками и лишилась прежнего смысла»[1013]. Можно добавить, что к новым социально-культурным условиям, равно по силе воздействия на традиционные общества, можно отнести и широкую индустриализацию, и растущий национализм, и процесс создания новых государств, в целом — этатизм, столь характерные не только для конца XX и начала XXI вв., но и для рубежа XIX и XX вв.