Сталин. От Фихте к Берия

Так только вне культурных и сословных пределов шляхты и польскости, если угодно, и можно было найти русско-белорусскую (крестьянскую) бедность и литовско-белорусское (сельское) «литвинство». Достаточно ли было быть бедным и православным сельским жителем польской Литвы, чтобы выстроить свою, отличную от русской, литовской и польской, — белорусскую идентичность без национальной школы, без национальной литературы, без национальной элиты? Ясно, что нет.

Закончив с экскурсом в двойную идентичность польской шляхты Литвы, продолжим извлечение из труда В. М. Кабузана положений, проливающих свет на заявленные проблемы. Фундаментальный этнодемографический контекст Прибалтики, описанный автором книги, таков:

(1) низкий по сравнению со средним в Российской империи естественный прирост «коренных» в понимании В. М. Кабузана этносов (т. е. литовцев, латышей, эстонцев)[1020];

(2) с конца 1860-х гг. — высокая эмиграция за рубеж евреев и литовцев преимущественно из Ковенской и Сувалкской губерний;

(3) вплоть до 1914 г. — низкий механический (миграционный) прирост населения, низкий механический отток (миграция) в другие регионы империи.

Помещение этнодемографической сложности населения региона в больше глубокий диахронический контекст прямо отсылает к тому времени, когда экспансия польско-литовской Речи Посполитой на Западную Русь и далее, мобилизуя в ряды своей шляхты и военных сил её население наряду с населением Малой Руси, в итоге достигло сердцевины Московской Руси. Здесь оно наткнулось на внутрирусские этнографические территории старой Владимиро-Суздальской Руси (ранее расширение ВКЛ касалось только Смоленска, Тулы и Верховских княжеств, в верховьях Оки западнее и южнее Москвы). В годы Смуты начала XVII века эта активная польская военная, административная и династическая экспансия заставила русских дать себе отчёт о двойственности понятий «поляков» и «литвы» как имени приходящего из Речи Посполитой племени. Современный авторитетный историк русской Смуты начала XVII века Б. Н. Флоря предпринял специальное исследование «Образ поляка в древнерусских памятниках о Смутном времени», проанализировав современный событиям базовый образ того, что в дальнейшем будет наследоваться, тиражироваться и уточняться. Его выводы заставляют нас, во-первых, с ещё большим основанием отмести нынешние «нациетворческие» вымыслы о белорусских «литвинах» — и, главное, вновь оценить историческую глубину этнически-территориальной двойственности / тройственности идентичности населения в исследуемом регионе. Б. Н. Флоря резюмирует:

«В нашем распоряжении вовсе нет свидетельств, которые позволили бы говорить о каких-то отличиях „поляка“ в сознании русского общества от других обитателей Речи Посполитой. Правда, в большинстве источников для обозначения жителей этого государства употребляется два разных термина: „поляки“ и „литва“ (или „польские и литовские люди“), однако в научной литературе уже отмечено, что авторы времени Смуты не видели между этими терминами никакой разницы, они выступали одними и теми же эпитетами и, скорее всего, воспринимались как синонимы. Кроме „поляков“ и „литовцев“ в границах Речи Посполитой проживали в немалом количестве предки современных украинцев и белорусов — „русский народ“, по терминологии того времени, которые говорили на языке, сходном с языком жителей России, и исповедовали ту же веру. Среди жителей речи Посполитой, появившихся на русской территории в годы Смуты, таких людей было немало. Один из польско-литовских гетманов тех лет, Ян Петр Сапега, писал в начале 1611 г.: „У нас в рыцарстве большая половина русских людей“. Но об участии в событиях Смуты „русских людей“ из Речи Посполитой в дошедших до нас памятниках не говорится ничего. С редкой последовательностью пришедшие из Речи Посполитой войска именуются как „польские“ или „литовские“ люди, с которыми… у жителей России нет и не может быть ничего общего. Буквально несколько единичных упоминаний нарушают эту общую картину, показывая, что в России знали о том, что в Речи Посполитой живут не только „поляки“ и „литовцы“, но „русские люди“, но о какой-либо их роли в событиях Смуты никак и нигде не говорится. Единственная группа населения Речи Посполитой, которая подчас фигурирует в памятниках как участник событий Смуты в одном ряду с „поляками“ и „литовцами“, — это запорожские „черкасы“; но в этом ряду они никак не выделяются, а подчас и сами запорожцы в русских текста этого времени определяются как „литва“…»[1021]

Впрочем, демографически выраженное в классификации по языку признание факта неопределённости, неокончательности, «поливалентности» этнических характеристик местного населения — не только традиционно для науки, но и было присуще ей и тогда, когда она была в наибольшей степени встроена в простые политические схемы (в СССР) и когда процесс принудительного «упрощения» этничности, подчинения её политической титульности, то есть ассимиляции (в Польше и Литве), был ещё в самом разгаре.