Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

В 1945—1946 годах он уже без ума влюблен в Татьяну Озерскую, жену редактора

«Комсомольской правды», переводчицу художественной литературы. Существует

распространенное мнение, что эти отношения, длившиеся до смерти Тарковского, были на редкость гармоничными. Однако ряд свидетельств самого поэта разрушает

этот миф. Вот запись (21 марта 1947 г., Туркмения) в записной книжке поэта: «Танин

самолет выле

16

тает из Москвы 4-го, здесь она будет 5-го. Хоть бы она приехала без попутчика: тогда сон еще возможен. Как больно чувствовать ее способность к измене. "Все то, что

гибелью грозит..." Мне страшно — но не жаль терять свободу — которой нет и

которой я все равно не дорожил бы, даже если бы и ощущал ее. Похоже это на конец

войны: не успела кончиться она, как все почуяли приближение новой. Так и я: не успел

жениться, как уже чувствую все горе, что она мне принесет. Она неправдива. Ее никогда не мучит совесть: до поры до времени, но начнет она терзать ее не из-за меня.

Больно верить не вполне, я делаю нечто близкое к самоубийству. А самоубийство — не

ушло еще от меня, и у меня избавление в кармане. Единственное, что еще остается, это

вера в Бога — душа хотела б, как Мария... Господи, спаси меня и помоги мне в этой

трудной, непосильно трудной жизни — я не властен справиться с ней и смертельно

боюсь своего будущего. Как печальна, непостижима и безнадежна моя жизнь. Душа б

хотела, как Мария... Но она слаба, намного слабей, чем нужно для того, чтобы спасти

меня...»

16

Конечно, это один из моментов полифонной жизни, где была гамма самых разных

чувств, но какой сущностно важный, какой ключевой момент! «Душа хотела б, как

Мария, / К ногам Христа навек прильнуть...» Тютчевские строки, вновь и вновь

цитируемые как заклятье.

Несколько строк из книги Марины Тарковской: «Сознание гибельности связи с

Озерской рождает, пожалуй, самые безнадежные стихи... А потом было все, что

вместила в себя их совместная сорокалетняя жизнь — радости и горе, ссоры и

примирения. И одиночество вдвоем под конец жизни... И самое страшное —

бездомовность, на которую папа был обречен...»

Какой тютчевский контекст, даже если не знать контекста поэзии Арсения

Тарковского! Тютчевская «бездомовность», его бесконечные метания-меж семьями, равно ему дорогими, любови, с какой-то роковой неотвратимостью «наезжающие»

одна на другую, когда сердце поэта, почти буквально разрываемое на части, вновь и

вновь встает перед роковой загадкой: как можно любить двух женщин сразу? Однако

многомерная личность Тютчева вмещает и эту тайну, как тайну своих двух родин —

Европы и России, как тайну двуязычия, как тайну соединения одержимости

светскостью и великой при этом внутренней метафизической отрешенности. Когда

рассматриваешь жизнь Тютчева беспристрастно и под определенным углом зрения, то

кажется, что его сердце — игралище романтически неуемной стихии, порой он кажется

вечным, почти растерянным, мальчиком перед загадкой женщины, хотя «может статься, никакой от века / Загадки нет и не было у ней». Это Тютчев сказал, впрочем, о

природе:

Природа — сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит человека. Что, может

статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней.

17

Но ведь что такое женщина, как не природа, перед которой мужчина (= сознание) стоит в неизменном..недоуменьи и ошеломленьи. И все его взы-ванья к ней в попытках

востребовать в ней «совесть», «муки совести», «чувство стыда», «чувство

преданности» — так же наивны и тщетны, как подобные же взыванья к озеру или к

роще.

Итак, природа, как и женщина,— «сфинкс». Однако рядом иное прозренье: Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик — В ней есть душа, в

ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...

Так что же верно? Верно и то, и это. В одновременности того и этого. Так на

вопрос, каков же на самом деле русский человек: беспутно-лживый ленивый

разгильдяй, которому все трын-трава, или религиозное существо с бесконечным

тайным презрением к материальному, святая душа? — я отвечу вполне уверенно: и

такой, и такой — в одновременности того и этого, в еще быть может даже более

мощном единстве душевного примитивизма и душевной утонченности.

Подобная «тютчевская» «амбивалентность» сквозна и у Тарковского. С одной

стороны:

Предчувствиям не верю и примет

Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда

Я не бегу. На свете смерти нет. N

Бессмертны все. Бессмертно всё. Не надо

Бояться смерти ни в семнадцать лет,

Ни в семьдесят. Есть только явь и свет...

А с другой стороны:

А если это ложь, а если это сказка, И если не лицо, а гипсовая маска Глядит из-под

земли на каждого из нас Камнями жесткими своих бесслезных глаз?..

17

Но есть и еще один поразительный факт в биографии крупнейшего после Тютчева

метафизического нашего поэта: пожизненная, пронесенная до могилы (в атмосфере