Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

полнейшей тайны) любовь, зародившаяся в юности.

Всегда считалось, что шедевры позднего Тарковского — «Эвридика», «Первые

свиданья» и др. — внутренне посвящены Т. Озерской, жене. Впрочем, Андрей

Тарковский уверенно включил «Свиданий наших каждое мгновенье / Мы праздновали

как богоявленье...» в свой «автобиографичней-ший» фильм «Зеркало», где пытался

быть почти документированно во всех деталях точным. Однако, что есть сущностная

точность? Сущност-но — эстетически и этически — он оказался прав, так поступив, хотя сти

18

И на цыганской масляной реке Шатучий мост, и женщину в платке, Спадавшем с

плеч над медленной водою, И эти руки, как перед бедою.

Слова горели, как под ветром свечи, И гасли, словно ей легло на плечи Все горе

всех времен. Мы рядом шли, Но этой горькой, как полынь, земли Она уже стопами не

касалась И мне живою больше не казалась. Когда-то имя было у нее...

История этой любви — история елисаветградская. Совсем юный Тарковский и

«хозяйка салона», лет на 15—20 старше. «Она ровно три дня была замужем за

офицером по имени Колобов, который участвовал в войне четырнадцатого года, а

потом в гражданской — на стороне белых. Мария Густавовна не знала, что с ним

сталось. Не имея от него вестей, она все-таки надеялась, что он остался жив и уехал в

эмиграцию. Мария Густавовна была хороша собой, умна, образованна, прекрасно

играла на рояле — у нее был инструмент марки "Рёниш". Она любила и хорошо знала

поэзию, и при всем том ее отличали полная неприспособленность к жизни, незащищенность и непрактичность. Ее отец до революции был управляющим в имении

барона Фальц-Фейна "Аскания-Нова"» (М. Тарковская «Осколки зеркала»).

В 1925 году 18-летний Арсений Тарковский уехал из Елисаветграда в Москву, то

есть фактически бежал от своей страсти... И вот с 1927 по 1969 год время от времени

его муза взрывается мелодиями ностальгической тоски и просветленной памяти; рождается около двух десятков любовных

18

хотворение, когда писалось, имело в виду не Марию Вишнякову и даже не Т.

Озерскую, а Марию Фальц — таинственную незнакомку, умершую в августе 1932 года

в Славянске. Во всяком случае, такова гипотеза Марины Тарковской — достаточно, впрочем, убедительная.

И снится мне другая

Душа, в другой одежде:

Горит, перебегая

От робости к надежде,

Огнем, как спирт, без тени

Уходит по земле,

На память гроздь сирени

Оставив на столе.

Или в стихотворении «Ветер», восхищенно процитированном некогда в рецензии

Анной Ахматовой:

Душа моя затосковала ночью

шедевров. Так что есть реальность и что есть эфемерность любви для

метафизического поэта? В чем хранилище неизбывной любовной тоски, влекущейся к

бесконечности совершенства? То, что близко,— слишком близко, чтобы быть

18

реальным для поэта. И лишь в своей «вокальной дали» (Новалис) вещи и люди

открывают нам свой сущностный лик.

Свиданий наших каждое мгновенье Мы праздновали как богоявленье, Одни на

целом свете. Ты была Смелей и легче птичьего крыла, По лестнице, как

головокруженье, Через ступень сбегала и вела Сквозь влажную сирень в свои владенья

С той стороны зеркального стекла...

Возможно ли повторенье такого? Возможно ли повторенье «эротико-косми-ческой

литургии»? Мог ли семнадцатилетний юноша выразить в слове переживаемую им

мистерию? Но спустя сорок с лишним лет, с высоты трагического опыта, с высоты

крушения «романтических надежд» это стало внезапно возможным.

Марина Тарковская вспоминает, что в конце жизни отец «часто повторял мне

придуманный им афоризм: "Каждая последующая жена хуже предыдущей"».

В одном из поздних интервью Тарковский рассматривает душевные страдания как

мотивацию творчества. «Страдание — постоянный спутник жизни. Полностью

счастлив я был лишь в детстве. (Андрей Арсеньевич будет говорить о том же самом

хронологически еще раньше отца.— Н. Б.) Но существует какой-то странный способ

аккумуляции сил перед достижением большой высоты. Я не скажу, как это делается: то

ли надо внушать себе, то ли учиться видеть, но полностью счастливый человек, наверное, не может писать стихи...» Далее Тарковский рассказывает, что более всего

стихов он написал в очень тяжелый для себя год. «...Было какое-то напряжение всех

духовных сил... Знаете, это как в любви. Меня всегда привлекают несчастные любови, не знаю почему. Я очень любил в детстве Тристана и Изольду. Такая трагическая

любовь, чистота и наивность, уж очень все это прелестно! Влюбленность — так это

чувствуешь, словно тебя накачали шампанским... А любовь располагает к самопожер-твованию. Неразделенная, несчастная любовь не так эгоистична, как счастливая; это —

жертвенная любовь... Надо ли стараться забыть несчастную любовь? Нет, нет... Это

мучение — вспоминать, но оно делает человека добрей... На войне я понял, что скорбь