Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

творчества: исчерпании и в структурно-организационном, и в нравственно-психическом, и в метафизически-духовном смыслах. Россия не хотела'его ни кормить, ни уважать, ни слушать: официально-кинематографическая Россия, монополист в

раздаче «лицензий» на творчество. Когда с гением или с тончайшим метафизиком-мистиком обращаются как с надоедливым бомжом, то рано или поздно эта «игра» ему

надоест. Станет скучно до тошноты. Тоскливо до смерти. Как и случилось.

Гений, погибающий в России от недостатка внимания и нежности. Какая хорошо

знакомая картина. Да, нежности. Ибо Моцартам она нужна. Ибо их материал, материал

их искусства — метафизическая нежность, которую они дарят нам с фантастической

щедростью и всегда предсмертным простодушием.

Из дневников ясно: в Италию Тарковский уезжал, чтобы не умереть, уезжал не

фильм снимать, а за жизнью своей, ускользающей здесь из него, уезжал. И он поймал

еще там на лету ее жар-птичье цветное перышко. В своем собственном вершинном

полете.

Отечество и харизма 1

УТочему человек покидает родину? Не потому ли, что исчерпываются пространства ее любви? Не потому ли, например, что она не дает ему устроить хотя бы

свой уголок на земле — ведь не удалась же Тарковскому скромнейшая его одиссея с

деревенькой на Рязанщине. Куда уж скромнее, но не удалась. Это ли не симптом, это

ли не один из сегментов «выталкивания»?

Надоело стоять с протянутой рукой перед ермашами. Но допустим, Тарковский бы

остался, как-нибудь «перекантовался» до «перестройки». Что бы он здесь делал?

Мастер призывал бытийствовать, жить в истине-ести-не, бежать от социумных игрищ, в том числе интеллектуальных и интел-лектуалистических. Но с перестройкой пришла

неслыханнейшая увлеченность новыми формами социумных игралищ, с той лишь

разницей, что в центр внимания вошел безмерно презираемый Тарковским эрзац —

«американски понимаемое» счастье, то есть душевный и телесный комфорт; по-русски

242

же это выглядело как зеленая улица любым вожделениям и похотям, от стеньки-разинских до мастурбационно-рогожинских, но много чаще — шариковских. Русская

литература, всегда определявшая систему идеалов, в последнее десятилетие века

впустила

в

себя

почти

манифестированность

нравственной

деградации:

самодовольство стилистически амбициозной паразитации на низостях собственных

душ никогда еще, вероятно, не изливалось с такой «постмодернистской свободой». Что

мог делать в такой России кинематографист Тарковский, даже если бы русское кино не

было предано все теми же ермашами и не заменено на американский чудовищный, двухсотпроцентно идеологизированный эрзац? При новой, «свободной», системе

ермаши задушили бы его музу в одночасье — глазом бы не успел моргнуть.

Насаждался идеал, совершенно противоположный идеалам Тарковского. Тарковский

аккумулировал тишину, которой, кажется, уже миллионы лет не было на Русской

земле, а сущность и ценность его фильмов в кинематографических и даже куль-турологических кругах оценивалась почти всегда по качеству того интеллектуального

шума, который только один и виделся в его магических полотнах-симфониях. И

Тарковский все это великолепнейше чувствовал, глубиннейше ощущал: тотальное

несовпадение себя и духа эпохи*, в данном случае — киношной и около того Москвы.

О чем он писал в дневниках? О полном, тотальном одиночестве. Не оставалось ни

одного колесика, за которое бы ухватилась зазубринка.

Мужественно ли он себя вел, смиренно ли, по-православному кротко? Это ли не

кротость, это ли не олицетворенное смирение перед судьбой — его жизнь? Без

подиумов, без шума прессы, без наград, без денег, без собственной школы, фактически

без учеников. И — прессинг со всех сторон, фальшиво-моралистические давления, шепотки по углам... Всем не угодил, всем не по нраву: и генералам от искусств, и

полунищим бомжам, и интеллектуалам, и богеме — «что-то в нем не то, не наш, не с

нами». Именно так и было. Да и что там мудрствовать: мог ли стать любимцем

российской публики эпохи распада системы человек с темпераментом и строем души, ска-

* Сущность музы и души Тарковского — жизнь в этике, которую он удивительно

«синхронно» понимал в духе Альберта Швейцера — как корневую сущность высшего

начала Вселенной. Этично све/штриродное начало в человеке, которое тем не менее

таинственным образом коррелятивно глубинным измерениям той же самой Природы: время во времени, пространство в пространстве; вертикаль, присутствующая в

горизонтали словно магическая Ось Мира.

243

243

жем, Льва Толстого или хотя бы Новалиса? Невообразимо: другая планета. Чем

дышать, если воздух забит позитивистской пылью до степени его затвердеванья.

Удивительно еще, сколь долго продержался в этой атмосфере соловьиный дар

песнопевца сакрального иномирья.