Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

понимания, которое было бы слишком ошеломительным и заставило бы многих

радикально пересмотреть нечто и в себе, они придумали обывательскую сагу о

колдунье и мраке темницы, в которую, она его-де посадила. «Вот почему он стал нам

таким непонятным, таким чуждым, таким недоступным. Вот почему мы не можем в

нем узнать прежнего веселого, доверчивого и благодушного Андрюшу. Вот откуда эта

мрач-

ная тога пророка, эти вечные инвективы, этические императивы, от которых

пробирает дрожью, эти парадоксы и какие-то нерусские жесты. Это происки колдуньи

сделали его мизантропом. А душа его — такая же маленькая и уютная, как и прежде,—

плачет по ночам и рвется к нам, к тем, кто любит в нем уютного домочадца, принадлежащего общине дома. Ибо и рождаться, и умирать должно не порознь, а

вместе. Жить надо кучно и мыслить — коллективно. О, если б нам хотя бы посмертно

247

поймать его и снова приручить, так, чтобы он был нам соразмерен!..» Такие ламентации вполне представимы. И ото всего этого Тарковскому было вдвойне тошно. От

этого принципиальнейшего непонимания происходящего и с ним, и с миром. Есть

уровень коммуникации, который делает коммуникацию бессмысленной, ибо все будет

глухим телефоном. О, сколько надежд оставляет нам гений,— надежд на то, что

гениальность всего лишь техническая виртуозность: то ли владения скрипкой, то ли

кадром. И каждый раз мы отстаем от него с чудовищным отрывом, ди-станцированностью в области сердца, и наши глубины, глубины наших маленьких

сердец понимают то, чего мы никогда не поймем нашим слабым рассудком, пристегнутым к куцей мудрости правительств и журналов,— что гений — это

развернутые во все стороны сердечные светящиеся нити, уходящие в подлинную

неизвестность. И оттого гений недосягаем для возвратных зовов домашних и «друзей

детства»: его судьба — неуклонное возрастание скорости движения вдаль по

светящимся нитям, идущим странным образом к его внутреннему центру. И ничто его

уже не остановит. И сами колдуньи в его близи теряют свою ядовитость и смиренно

ему служат: так подлинный рыцарь из сказки умеет держать злого дракона на

посылках.

4

Гению не нужна мораль. Гению нужна ответная нежность, ибо он уже пролил в

пространство ее огромный вал, равный морю. Так воздайте ему хотя бы волною. Но не

моралью. Гений выше морали, ибо он в царстве этики — интуитивно ощущаемого

начала, лежащего в основании, в духовном «семени» сущего.

Но что было в ответ? Что наши аналитики? Герменевтический уровень писаний о

Тарковском был либо до смешного убог, либо мелко наукообразен и к сути фильмов не

имел отношения. Ни один серьезный интеллектуал не обратил на феномен Тарковского

внимания. Интерпретационный вектор уже явно устремлялся к фигурам маркиза де

Сада, Дериды, Арто — с одной стороны, а с другой — Пригова, Сорокина и т. п: Автор

«Соляриса» и «Сталкера», вероятно, казался наивным и романтически-примитивным: поэмы-грезы о нереальном. Кто-то вроде Чюрлениса: что о нем напишешь

сенсационно-патологического? К тому же интеллектуальные тезы Тарковского часто

не новы и как бы лежат на поверхности...

248

* Вывод статьи Г. Померанца: Тарковский «сделал юрода проводником к Замку

(имеется в виду кафкианский Замок. — Н. Б.). У запертых ворот Замка творчество его

останавливается». Уже странность совмещения кафкианской атмосферы с атмосферой

Тарковского настораживает. Если бы смысл фильмов Тарковского заключался лишь в

интеллектуальном пафосе сюжетного движения их героев, то режиссера следовало бы

признать средней руки моралистом, не бо-

** Не хочу оказаться неправильно понятым. Когда мы признаем вещь шедевром, то

не позволяем себе о ней «интеллектуализировать», если у нас нет к ней ключа. Но

ключ к шедевру один — растворение в нем, когда единственно мы и можем «поймать»

его духовные ритмы. Т. Гессе не писал критических рецензий, исходя, я думаю, из этой

«герменевтической» причины. Если ты не стал на время прочтения книги самим

«объектом», то говорить, в сущности, не о чем: интеллект будет просто демонстрировать пустую и агрессивную игру своего остроумия. Ибо свойство интеллекта

— самоутверждаться, а не любить. Герменевтика же есть любовь. Подобно

постижению человека.

Второй момент: произведение искусства существует лишь в акте восприятия, и всякий разговор о некоем якобы объективно существующем кинофильме Тарковского —

фикция. Мы можем рассуждать лишь о том результате, который получился у нас в акте

248

нашей глубоко личностной и приватной попытки слияния себя, субъекта, с объектом, что особенно неизбежно, если вспомнить, что фильмы мастера — несомненные