Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

В сущности, все эти вопрошания мы слышим в визуальной музыке «Сталкера» и

«Ностальгии», «Жертвоприношения» и «Зеркала», в сценарии «Гофманиана».

Вслушивание и вглядывание в тайну человека, именно в тайну, а не в человека, и есть

внутренний, «содержательный» фон кинематографа мастера. Однако именно сюжет с

японским средневековым странником бросает нас круче всего к определению

ностальгии Новалисом: тоска, желание, влечение быть дома повсюду, в любом

пространстве (быть может и времени). Ведь проснулось это желание у Тарковского в

Италии! Собственно, у японца это даже не тоска уже, а реализация этой тоски —

активная и действенная. Он и не пытается нигде «быть дома» и благодаря этому он

движется к некоему иному дому. Собственно, это-то и страшно интересно: в чем

именно он обретал этот «дом»? И обретал ли.

Из чего складывается наша обычная, «среднестатистическая» меланхолия? Из того, что нас «не любят», что нам «некого любить» («нет достойных»), что мы «не

чувствуем себя дома», что нами не восхищаются, что «жизнь уходит». Однако

средневековый странник активно проходит все эти ожидания, все эти претензии к

бытию насквозь. Он отпускает «свои достижения» так, как будто их и не было. Он

сознательно превращает пространство жизни во временность, которая не ему

принадлежит. Он избегает восхищения собой и любви к себе. Он исчезает тотчас, как

появляются признаки самоидентификации себя с местом, с вещами, со стилем. Он

— не это, он — вне этого, он — что-то иное. Потому меланхолия ему не грозит.

Однако ностальгия — это не меланхолия. И есть нечто в человеке, что не знает приюта

и потому вечно по нему тоскует. И странник — раз уж он выбрал себе такую судьбу —

не может не желать ощущать себя всюду как дома, то есть «быть дома» всюду, в любой

точке, в любой момент времени.

«Господи — тюрьма,— говорит Сталкер жене саркастически-угрюмо.— Да мне

везде тюрьма». Всюду — неволя, чужбина, кроме — Зоны. «Вот мы и дома»,—

говорит он почти блаженно, сделав первый шаг по Зоне. И, следовательно, ностальгия, которой очевидно болен Сталкер,— это тоска по тому состоянию вещества, когда бы

вся земля была его Зоной, но и люди бы при этом верили в существование волшебных

комнат. На первый взгляд перспектива ужасающая, однако на самом-то деле логика

здесь проста: в Зоне люди поневоле становятся религиозно бдительными, они не могут

отложить на «потом» свои контакты с «высшей» или «иной» реальностью (они не

могут здесь бродить по земле, сплевывая, чтобы как-нибудь «потом» однажды «зайти в

храм», резко отделив его и внешне, и внутренне от остального пространства, где

можно пакостить и быть пакостником). В Зоне реальность и ландшафт однородны, гомогенны на всем протяжении, и «высшая сила», бдящая и наблюдающая за тобой,—

буквально за каждой травинкой, под каждым камешком. Потому здесь храм — всюду.

И религиозный процесс — здесь, сейчас, он онтологичен, он неостановимо идет, даже

если ты не желаешь этого замечать. Литургия идет здесь непрерывно, и если ты этого

не замечаешь, Зона стукнет тебя по носу или по другому месту, она приведет тебя в

чувство, как привела Писателя, пошедшего к башне напролом и внезапно

остановленного незримой силой и голосом из «ниоткуда».

Дистанция между Сталкером и Писателем (вместе с Профессором) в этом смысле

огромна. Писатель испытывает меланхолию, вполне понятную в атеисте. Сталкер

испытывает ностальгию. И это их принципиально разделяет. С меланхолией на земле

268

просыпаются и засыпают миллионы людей одновременно и порознь, опыт ностальгии

переживают немногие. Настолько немногие, что Хайдеггер в одном из текстов

вопрошает саркастически-иронично: «Ностальгия — существует ли сегодня вообще такое? Не стала ли она невразумительным словом, даже в повседневной жизни? В самом

деле, разве нынешний городской человек, обезьяна цивилизации, не разделался давно

уже с ностальгией?..» Нет, к счастью она существует, и ее могучее движение мы

ощущаем в кинематографе Тарковского.

Говорят: ностальгия — временное болезненное состояние человеческого духа, полечиться — и пройдет. Нет, ностальгия не просто вечное состояние земного духа (во

всяком случае в нашей кали-юге), но она есть, собственно, симптом духа, его спутник

и камертон. А тот, кто этого не чувствует, пожалуй что расскажет историю о «новом

русском», имеющем квартиры в

269

269

Москве, на Кипре, в Париже, Нью-Йорке и т. д. и тем самым решившем проблему

ностальгии: он якобы дома повсюду. Нет, он повсюду не укоренен, не связан с корнями

«земли-и-неба», следовательно повсюду чужой духу земли. Но, впрочем, он не знает

этого, поскольку лишен тоски по своей целостности, и ностальгия ему неведома

вообще.