Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

духовно одновременно. Камера Тарковского фиксирует сознание, текущее во всем, и

это сознание — отнюдь не интеллектуальная рефлексия. Сознание присутствует в

каждом предмете, в каждой вещи: природной или рукотворной. И это

кинематографическое открытие Тарковского едва ли не самое грандиозное. В мире на

самом деле нет ничего кроме сознания. Просто оно иногда притворяется человеком, иногда птицей, иногда водой, иногда камнем.

* См., например, воспоминания Э. Артемьева: «Он мечтал снять картину, равную

зрительскому времени; причем так себя ограничить, чтобы, снимая овраг, спуск к реке, траву, ребенка, передать ощущение космического. Минимальными средствами

подняться до космических высот...»

Но ведь он это блестяще уже сделал к тому времени в «Зеркале» хотя бы.

** В известной мере Тарковский-художник восполнял свое художественное

пространство до некоего «мистического тела Троицы», где в единении пребывают

отец, сын и святой дух в образе Матери.

270

Однако человеку дана возможность не только постигать эту истину, но и

культивировать свое сознание, просветляя его, пронизывая светом, в идеале — каждый

миг своей жизни. И потому «ностальгия — это тоска по гПВРтранству времени, 270

которое прошло напрасно,, потому что мы не сумели опереться на свои духовные

силы, организовать их и исполнить свой долг». Ностальгия как тоска по утраченной

возможности просветления.

Вероятно, в этом смысле надо понимать то огромное внимание, которое Тарковский придавал конфликту между «духом и материей», периодически

вспыхивающему. Оттого такой интерес к Толстому.

Как художник Тарковский был чистым дзэнцем, чье время и пространство до

последних глубин промыто однородным внеморальным сакральным свеченьем. Но как

человек и частное лицо он пребывал в трагическом конфликте сознания, разорванного

«непосильной борьбой» материи и духа,— в конфликте, сформированном

христианским мифом о плоти, пленившей дух и насилующей его. Так что можно

сказать, что если Тарковский-человек постоянно пытался вырваться из своего тела, убежать из него, то Тарковский-художник вновь и вновь возвращал телу, плоти мира

его изначально сакральный статус.

Известно, что Толстой мечтал о святости. Тарковский в последние свои годы тоже

много размышлял об этом. И, конечно, вполне может возникнуть соблазн посмотреть

на его фильмы как на историю потенциального святого, искушаемого со всех сторон

духами и демонами плоти, материи, тлена. В подобную «стройную» модель можно

вставить и Андрея Рублева, проходящего кругами искуса, начиная с языческих

зазываний ночи на Ивана Купалу, и Сталкера-еретика, заблудившегося в кругу

демонических зовов, и Горчакова, соблазняемого «демоном чувственности» Эуд-.

женией, и Александра, соблазненного красотою и уютом дома, но сумевшего все же

решительно отвергнуть этот соблазн,— чем это не близко подвигу Антония

Египетского?

Герои Тарковского — люди, безусловно, одухотворенные, близкие к аскети-ке, к

христианскому идеалу нестяжательства, неозабоченности внешним, свободные от

имущества и «планов». По внутреннему складу все они, безусловно, монахи, и это их

неафишируемое монашество плавится дождями и туманами, ветрами и пожарами. Нет

храмов, нет молитв. Но есть внутренний храм и внутренняя молитва. И есть

апокалипсис души Тарковского.

Смысл жизни наворачивается как туман на оконные стекла, как дождь, хлещущий

по веткам деревьев и уходящий в топкие и эфемерные ручьи, сама сущность которых в

их неостановимости. Остановишь — и уже нет ручья, появляется нечто совсем иное.

Невозможно удержать в руках ручей.

Смысл жизни набегает слезой в нечаянную минуту, когда оказывается, что ты не

понимаешь, что ты делаешь здесь, в этом месте, и кто ты вообще такой. Когда

происходит обессмысливание всех смыслов, к которым ты так привык, так притерся, так с ними сросся, думая, что будешь в них

271

плыть бесконечно, когда вдруг они по какой-то причине опадают подобно осенним

листьям,— в это мгновение на тебя набегает тень смысла жизни. Остается этот единый, единственный смысл, сопоставимый с од-ной-единственной остающейся перед тобой

силой — смертью. И она начинает издалека-издалека нашептывать тебе твой

утрачиваемый смысл, который начинает в тебе скрестись ностальгией. И тогда звучит

песнь ностальгии как твоего предутреннего сумрака, не знающего, отчего эта без конца

и без края печаль. И море твоих снов, просмотренных за жизнь, начинает бушевать и

извлекать из себя некий единый мелодический состав, и море твоих несотворенных

чувств и нереализованных порывов начинает шуметь ностальгической рощей.

Дневник Тарковского от 6 апреля 1972-го: «Сегодня мне приснился сон: 271

Как будто я смотрел в небо — оно было очень светлым и мерцало очень высоко