Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

проходит, истаивая, и смешно цепляться за это, пытаясь закрепить навеки. Но есть и

нетленное, и его-то и следует в себе любить: именно то, что уйдет с нами и в смерть, и

266

далее смерти. Мы не знаем, что это, мы только догадываемся, мы вслушиваемся в

это, как вслушивается в ностальгический звук лесопилки Горчаков. И именно эти в

себе энергии художник-странник обнаруживал и тем самым укреплял. Будучи загадкой

для окружающих, он мог свободно реализовывать в себе спонтанность, вовсе не

обязанный следовать логике поведения себя прежнего. И находя себя самого

(вследствие действия спонтанности) для себя же загадочным, он выходил к неожиданным уровням в себе, углублявшим и расширявшим его одиночество, дававшим его

ностальгии новое качество.

266

Странник, собственно, словно бы проигрывает, как на флейте долин и гор, мелодию

своей конечности, он каждый раз как бы прощается со своей жизнью, подводя итог и

умирая. Так что.он словно бы своей плотью постигает тщетность «плотских» надежд, вслушиваясь тем самым в зазоры между своими жизнями. Присутствуя на своих

похоронах, он каждый раз что-то понимает, и из этих трещин между жизнями нечто

является, что едва ли может быть объяснено тому, кто не умирал. Смерть становится

его постоянным спутником и советчиком. И одиночество этого мастера, у которого, собственно, нет «своего стиля» (каждый раз стиль — другой), обретает все более

глубокие черты, так что он уже, пожалуй, был бы вправе говорить о «сути вещей», если бы захотел это сделать.

Понятно, что мы не можем разгадать тайну человека, нам никогда не рассеять этот

сумрак, не просветить солнечными лучами эту ночь человека, однако покуда нас не

оставляет сама загадочность этой загадки, до той поры мы пребываем в процессе — мы

движемся внутри своей собственной тайны, которая не есть, однако, наша

собственность. (Наша тайна нам не принадлежит.) Подобно тому как наша ностальгия

не может быть полностью преодолена, поскольку в ней всегда есть момент

непреодолимый: конечное в нас всегда будет изумленно-благоговейно томиться по

бесконечному, втайне домогаясь его любви. Но эта любовь навсегда останется

безответной. И именно такой ее и следует принимать и принять. Ведь и средневековый

мастер двигался внутри именно этого измерения — безответной любви: доходя до

момента славы, он сворачивал дела и исчезал. Ибо, в конечном-то счете, подлинная

любовь всегда безответна, причем даже безответна изначально — без расчета и

надежды на ответ, то есть на «оплату» своих «затрат». Взаимная любовь — это сделка, в которой глу-биннейшая суть любви неизбежно замутняется, и ты оказываешься в

пространстве гедонизма.

Средневековый мастер-странник оказывался для Тарковского сталкером самого

себя, что, пожалуй, поднимало его на целый уровень. Ведь, конечно же, интереснее, увлекательней, «театральнее», «престижнее» — водить куда-то других, быть

священником для других, создавать «духовный театр», быть его режиссером и главным

действующим лицом. Весьма соблазнительно. Но неизмеримо труднее быть

священником для одного себя, заранее отсекая всяческих зрителей своего «спектакля».

В сущности, это публичное, но тайное отшельничество.

267

267

Возникает вопрос: испытывал бы или нет такой странник (сними Тарковский

фильм на этот сюжет) ностальгию? Думаю, да. Ведь ностальгия — это энергия

движения человека внутри своей T2ivmbiJ0_.''R-'. ствует своим -«метафизическим»

чутьем: разгадка тайны — в той бесконечности, которая его и страшит, и томит.

Тем не менее ностальгия такого мастера-странника, вероятно, была бы несколько

другой и вписывалась бы, скорее всего, в знаменитое определение ностальгии, данное

некогда Новалисом: «Тяга повсюду быть дома». Правда, в этом афоризме йенский

романтик сравнивал ностальгию с философией: «Философия есть, собственно, ностальгия, тяга повсюду быть дома». Но для нас это даже еще лучше, поскольку

философствование Новалис понимал как поэтический и одновременно жизненно-практический акт в их слитности. Что мы, собственно, и наблюдаем в ситуации

странствующего «анонимного» художника.

Философствовать и ностальгировать, по Новалису, одно и то же, а это означает, что

ностальгия есть процесс исследования человеком «последних вопросов»; ностальгируя, мы вдумываемся, мы вглядываемся в сущность Всего — то есть прежде

всего самих себя, мы ищем ответ на вопрос: кто есть «я», если меня «раздеть», если

267

снять с меня все многочисленные одежки социальных конвенций и хранительного

ассоциирования «себя» с социальными масками и ролями? Кто «я» за всем этим?

Каково мое «зерно»? В чем оно? Каков растительный пафос моей модальности, уже не

цепляющейся за «награды времени»? Кто «я» — вне ожиданий к себе любви и

внимания? Кто «я» за пределами «самого себя»?..