Сталкер или Труды и дни Андрея Тарковского

Более определенно писал он об этом в «Запечатленном времени»: «Заботясь об

интересах всех, никто не думал о своем собственном интересе в том смысле, какой

заповедовал Христос: "Возлюби ближнего своего как самого себя", то есть люби себя

настолько, чтобы уважать в себе <...> сверхличностное, божественное начало...

Интерес к самому себе, борьба за свою собственную душу требует от человека

огромной решимости и колоссальных усилий... Для того чтобы обрести настоящее

духовное рождение, требуются огромные внутренние усилия. И человек легко

попадается на удочку "ловцов человеческих душ", отказываясь от своего личностного

пути во имя якобы более общих и благородных задач, не сс/знаваясь себе в том, что на

самом деле предает себя и свою жизнь, для чего-то ему данную...»

262

262

бочек самих себя, ибо их сущность не сращивалась с их социальными масками и

психологическими ролями. И вот по этому Тарковский тосковал до отчаянного

грызения ногтей. Чем дальше он жил, тем отчаяннее он по этому тосковал.

Но почему, собственно говоря, так важно уметь меняться?* Для того ли, чтобы

пережить еще одну «любовь красавицы»? О, конечно же нет. Для того, чтобы обрести

свой неуничтожимый в коловращениях «сюжетов» центр, поймать свою сущность, суть своего неуничтожимого ядра, слышащего «ля» ржавой водосточной трубы

мирозданья. Как это слышал, например, лукавый и внешне очень похожий на

Обломова Чжуан-цзы.

Отрешаясь от своих «скорлуп», ты обретаешь возможность общаться с неизменным

в себе, ты получаешь уникальную возможность притронуться к той неизменности, которая не от людей и которую ты иначе вообще никогда не ощутишь и не заметишь.

Второй силой, препятствовавшей укоренению Тарковского на итальянской земле, было то мощное ощущение «цивилизации развалин», которым здесь, в центре Европы, пахнуло на него ничуть не меньше, если не больше, чем в России.

О главной задаче «Ностальгии» он писал в своей книге так: «Передать состояние

человека, переживающего глубокий разлад с миром и с собой, не способного найти

равновесие между реальностью и желанной гармонией,— переживающего ностальгию, спровоцированную не только его удаленностью от родины, но и глобальной тоской по

целостности существования. Сценарий не устраивал меня до тех пор, пока, наконец, не

собрался в некое метафизическое целое. <...>

Италия, воспринятая Горчаковым в момент его трагического разлада с действительностью, не с условиями жизни, а с самой жизнью, которая всегда не

соответствует претензиям личности, простирается перед ним величественными, точно

из небытия возникшими руинами. Это осколки всечеловеческой и чужой цивилизации

— точно надгробие тщете человеческих амбиций, знак пагубности пути, на котором

заплутало человечество. Горчаков умирает, неспособный пережить собственный

духовный кризис, "соединить" и для него, очевидно, "распавшуюся связь времен"...»

Европа открылась Тарковскому не только в ее эстетически-иллюзорном

прекрасном обличьи, но и в ее сущностной трагедийной безнадежности как

цивилизация

тупика,

ибо

материя

здесь

воспринимается

идиотически

двухсотпроцентно всерьез, как основа бытия, а подлинная основа бытия — дух —

воспринимается как религиозное украшение жизни, как не-

j кая эстетическая виньетка «на всякий случай». И вкладывать свой «вечный

духовный капитал» в столь эфемерные основания столь эфемерного дома не было

никакого энтузиазма.

В «Ностальгии» это и есть, в сущности, главная тема и главный конфликт —

противостояние Востока и Запада в душе героя и тихое его, грезяще-сно-виденное

продвижение в «трансцензус» восточного направления: самопожертвование

материально:плотским (в братском единении с «юродивым» Доменико) ради

невидимого града и мира.

В текстах и речах Тарковского зарубежного периода огромное количество

противопоставлений исконно-восточного стремления растворить «эго» в сущем и

западного самостно-материалистического, «скорлупного» самоутверждения. В

лондонской публичной лекции он говорил: «...Вот, скажем, восточная музыка... В

последней своей картине "Ностальгия", которую делал в Италии, я столкнулся с

даосистской музыкой приблизительно VI века до Рождества Христова. У меня есть она

в фильме. Поразительная музыка! Не будем говорить о ее внешних, формальных

качествах. Там, наоборот, весь смысл заключается в том, чтобы исчезнуть, раствориться. Какая-то интровертность восточной духовности, выраженная в этой

263

музыке. Какой-то духовный коллапс, когда личность втягивает в себя весь мир, который ее окружает. Как бы вдыхает весь этот мир, опять-таки в духовном смысле...»

О современном западном искусстве: «...Все время происходит какое-то удаление с