Стальное сердце

Робко, дрожащей рукой закрашиваю безобразный бурый мазок так, чтобы он слился с фоном, – никто и не догадается, что он тут был.

– Отойди-ка, – велит Дот.

Отступив на три шага, смотрю на стену – гладкую, обшитую гипсом. Нарисованные плитки издали выглядят как настоящие, и вся часовня будто оживает, дышит.

За спиной у нас Чезаре и два его товарища тихонько аплодируют, и я невольно улыбаюсь. Напряжение внутри отпускает, как если бы меня все это время цепко держала невидимая рука, а теперь ослабила хватку.

Дороти

Июль – разгар летней страды, что на земле, что на море. Время ловить и солить рыбу, резать и сушить торф на растопку. Но в этом году пленных бесперебойно снабжают провизией, и они охотно делятся с нами.

Линия обороны строится быстро, и по набитым камнями клетям теперь переходят с острова на остров, промежутки между ними тоже заваливают камнями. Кругом бушуют волны, а течения близ островов теперь не узнать, они уносят далеко в море.

Почти готова и часовня. Майор Бейтс разрешил пленным забирать лом с погибших кораблей в заливе. Чезаре задумал выложить пол кафелем, и я хожу с ним, помогаю отдирать плитку с пола на одном из полузатонувших кораблей.

Кон провожает меня, стоя в дверях часовни, в глазах у нее тревога.

– Возвращайся до прилива.

– Само собой.

Чезаре направляется в сторону моря, а я оглядываюсь через плечо на Кон. Худенькая, почти прозрачная, она поднимает руку и машет.

Для всех для нас часовня – не просто здание. Она как мост. Или как протянутая рука.

Кругом все зеленеет; ветер колышет травы, дикую гвоздику; пчелы перелетают с цветка на цветок зигзагами, словно пьяные, и их жужжанье тонет в шорохе волн. Омытая дождем земля пахнет влагой и жизнью.

Чезаре шагает впереди, то и дело оборачиваясь и улыбаясь. Это наша с ним третья вылазка, и оба мы знаем, что времени у нас в обрез.

Проще всего добраться до ближайшего корабля – ржавый железный каркас наполовину торчит из воды, смотрит в небо, а во время отлива корабль обнажается целиком. Но к берегу он оказался так близко, что его, можно сказать, обглодали до костей. Чуть дальше есть другой корабль, там-то и спрятаны настоящие сокровища.

Приподняв подол, я захожу в воду, и ноги обжигает холодом. Брюки у Чезаре закатаны до колен, но все равно вскоре темнеют от воды. Смотрю, как Чезаре заходит все глубже, ахая от холода, – и не могу сдержать смех.

– Жестокая ты, – ворчит он. – И море жестокое. Утопить меня не утопило, так заморозить хочет.

Я смеюсь, но через силу.

– Не умеешь плавать – в воду не суйся.

– Ты меня научишь, – отвечает Чезаре, – и тогда никакое море мне не страшно. – Держась за накренившийся борт корабля, он залезает на палубу и подает мне руку.

– Моря все должны бояться, – говорю я.

И вспоминаю ту ночь, когда уплыли на лодке мама с отцом. Надвигался шторм, но маме было совсем худо – живот у нее за последние месяцы раздуло как мяч, руки-ноги стали как спички, щеки запали. Отец собрался плыть с ней на материк, там можно достать лекарства посильнее, чем в Керкуолле, но мама не хотела уезжать, не простившись с Кон, а та еще не вернулась с прогулки.

Кон не хотела их отпускать, а потому нарочно задержалась. Когда она пришла домой, уже темнело, выл ветер, дыбились волны. Мама стонала, скрючившись от боли, но отец в такую погоду побоялся вытаскивать лодку.

– Отвези ее, пожалуйста, – молила Кон глухим голосом, в котором слышались страх и вина.

Отец сперва отказывался, я его поддерживала. Но Кон просила и молила, а мама корчилась от боли. В конце концов отец сдался и снарядил одну из двух наших лодок, ту, что поменьше. Мы с Кон смотрели, как она исчезает вдали.

Назад они не вернулись.

Отец выходил в море и в худшую погоду, успокаивала я Кон. Может быть, они укрылись где-нибудь на островах. Может быть, они еще вернутся, твердила я в отчаянии, зная, что не вернутся, и еле сдерживая прорывавшийся в голосе гнев.

Вслух я никогда не винила Кон.

Кон разговоров об этом избегала, она вообще со мной почти не разговаривала и из дома выходила редко. А однажды вечером, ни слова мне не сказав, улизнула гулять с Энгусом Маклаудом.

А сейчас, одной рукой ухватившись за остов корабля, а другую протягивая мне, Чезаре говорит:

– Что-то ты грустная.

Я заставляю себя улыбнуться.

– Нет, никакая не грустная. – Может быть, когда-нибудь я ему и расскажу, только не сейчас. Надо сперва увериться, что он не осудит Кон, не станет ее винить.

Мы молча собираем доски, плитки, обломки металла. Если я ловлю взгляд Чезаре, он улыбается, и на душе у меня понемногу теплеет.

Когда наши мешки набиты под завязку, он берет меня за руку и целует, нежно-нежно.

– Давай вернемся в часовню. Если не хочешь в пещеру.

Я качаю головой.

– Хочу. – И целую его в ответ. Пахнет от него дубленой кожей, деревом, морем.