Стальные посевы. Потерянный двор

В то же время другой рыцарь-пальер, Гаро Паветт, собирался отойти ко сну. Завершив ежедневные гигиенические процедуры, он присел на край кровати, достал пузырек с пипеткой и, уронив по две капли в слезные мешочки, сморгнул непроизвольно потекшую влагу. Стряхнув ее с ресниц, Гаро взял пенсне, приложил к левой стороне и попытался всмотреться в даль – на стену – и вблизи – на свои широкие ладони. А когда из левого глаза продолжили катиться слезы, он выругался, нервно вздохнул, смиряясь с нуждой, и подошел к телефону. Провернув пять раз диск номеронабирателя, Гаро прокашлялся и произнес в трубку: «Доктор Раксон? Да, добрый вечер! Это Гаро Паветт вас беспокоит. Я не поздно? Хорошо, хорошо. Я могу на завтра к вам записаться? Да по моему вопросу: кажется, мне снова нужно менять линзу в пенсне. Все верно, хуже. Нет, только левый. Нет, очки не нужно, думаю. Ну, да, хорошо. Мы завтра обсудим тогда, вы посмотрите. В обед? Я понял. Благодарю. До завтра!» Гаро повесил трубку, и телефон прозвенел на прощание. Еще в первые месяцы на фронте Гаро умудрился застудить уши, а потом занести инфекцию на слизистую глаза. В полевом госпитале ему не оказали должной помощи, да и сам Гаро тогда, юный и склонный к мальчишеской браваде, отмахнулся от лечения. Теперь же эта ошибка здорово сказывалась на его зрении. Он еще раз поморгал, запрокинув голову, и почувствовал, как зачесалось в носу. От недовольства он встал посреди комнаты руки в боки, так бы и простоял, возмущаясь своей халатностью, но в исподнем было прохладно оставаться на сквозняке, а закрывать на ночь окно ему совсем не хотелось. В королевском дворце множество предметов оказались антикварной ветошью, которая будто притягивает или сама из себя исторгает пыль. Поэтому комнаты приходилось постоянно проветривать, чтобы вдобавок к его болезни не заиметь аллергию. Гаро поторопился залезть под одеяло в шуршащем, накрахмаленном пододеяльнике, закутаться и попытаться уснуть – не зря же он сегодня решил отправиться в постель пораньше.

Но не все пальеры блюли режим сна и даже свой обет безбрачия. Пока в дворцовых покоях слуги постепенно гасили лампы, в зимнем саду ничто не светило ярче луны. Оркелузу де Луази ее свет казался в меру приглушенным, чтобы скрыться от возможных свидетелей, и при этом достаточно ярким, чтобы с удовольствием наблюдать, как на лице его дамы алеет румянец – ничуть не бледнее окружающих их бутонов роз. Он поцеловал ее в шею и ухо, а потом припал горячим лбом к запотевшим от его дыхания стеклам. Холод привел его в чувство, напомнил о субординации: Оркелуз знал, что ему позволены только поцелуи. Когда Ренара накрутила пару его кудрей на пальцы, Оркелуз перехватил ее руку и поцеловал броские синие вены на запястье. Ренара прижала ладонь к его губам, слегка отталкивая.

– Все, уже гасят свет, мне пора, – прошептала она.

Оркелуз хмельно улыбнулся, хотя совсем не пил – эту аскезу он нес со всей строгостью к себе. Он попытался убедить Ренару, что в зимнем саду им ничего не грозит, в действительности не понимая, кого она так боится.

– Таких же парочек, – прошипела она.

Леди-сестра короля находилась под постоянным надзором королевы-матери. Хотя отношения у них свелись к нейтральным, вокруг Вильгельмины Гавел, которую семья и друзья по привычке называли Ренарой, сейчас роилось много слухов. Всё из-за желания короля выторговать у Совета для сестры лакомый титул. Ренару же подобное внимание стесняло, как и узкий пояс, с которого она сняла теплую руку Оркелуза и выпуталась из его объятий окончательно.

– Не провожай, – попросила она напоследок, посылая ему воздушный поцелуй.

– Если только взглядом, – игриво отозвался Оркелуз и остался стоять как вкопанный посреди пудровых роз и холодных стекол.