Стамбул Стамбул

– Вчера вечером она написала письмо и положила мне в портфель, чтобы я тебе отдала. Вот, смотри.

Я взял запечатанный конверт. Осмотрел его со всех сторон, покрутил в руках, не зная, что делать. В голове мелькали мысли о том, что может сулить мне это письмо: радость, горе? Тут я заметил, что Кыванч наблюдает за мной с насмешливой улыбкой. Я тоже улыбнулся и погладил ее по голове:

– Ты самая красивая девочка в этой библиотеке.

– Нам сегодня задали написать стихотворение. Ты мне не поможешь?

– Я скоро должен буду уйти. Поработай сегодня над заданием одна, ладно?

– Ладно.

– Ну, давай иди наверх, начинай писать стихи.

– Хорошо, дядя Камо.

– Удачи, Кыванч!

– Спасибо… А больше ничего?

– Ты про что?

– У тебя сегодня не будет для меня сюрприза?

– Ой, чуть не забыл! Вот, смотри, что я тебе купил.

– Шоколадка! Спасибо, дядя Камо. Я обожаю шоколадные сюрпризы!

Наблюдая за тем, как Кыванч поднимается по лестнице и входит в читальный зал, я почувствовал, что мои ладони, между которыми сжато письмо, вспотели.

Я вскрыл конверт. Посмотрел на листок, исписанный с двух сторон изящным почерком моей жены, прочитал написанные в нем слова. «Любовь», «боль», «рана», «память». Махизер выстраивала в строчки знакомые мне слова, и каждое затягивало в себя, словно водоворот. «Сожаление», «слезы», «гнев», «разлука», «слезы», «сожаление», «забыть», «простить», «судьба», «смерть», «одиночество», «судьба», «сожаление», «слезы», «забыть» – эти слова повторялись снова и снова; раз написанная фраза опять возникала несколькими строчками ниже. Вместо «близко» Махизер писала «далеко», вместо «жизнь» – «смерть», вместо «встреча» – «разлука». В другое время, в другом месте я знал значения этих слов, но что хотела сказать ими моя жена, не понимал. Ее язык не был похож ни на язык моей матери, ни на язык отца. Слова утрачивали свой смысл, сталкивались друг с другом, перемешивались, словно вспугнутые птицы, разом взлетающие всей стаей. Крыло одного слова врезалось в крыло соседнего и ломалось. Закрывалась дверь в будущее. «Я хочу забыть», – писала моя жена. «В огромном Стамбуле я чувствовала себя приговоренной к заключению», – писала она. «И хотя я люблю тебя, Камо, но прошлое – наша тяжкая ноша, мы должны избавиться от нее», – писала она.

Что же это за странное заблуждение? Она употребляла слово «любовь» точно так же, как остальные слова, не выделяя его, не придавая ему особенного значения. Я стонал от угрызений совести. Перечитывая письмо, спрашивал себя: неужели после стольких страданий я не смогу справиться с временем? Не смогу победить слепую и глухую судьбу? Я был разбит. Одинок. Во сне меня преследовали кошмары. О поверженное мое сердце! О муки совести, давние, бесконечные! Кому под силу вытерпеть эту пытку? Махизер просила, чтобы я признал ее право быть забытой, а мне требовалось другое право – право не забывать. Я не мог хотя бы на миг отвести свой внутренний взор от ее лица. Случись такое, я уже не был бы самим собой и упал бы бездыханным. Превратился бы в мертвеца, которого не примет могила. О отравленные стрелы совести! Если бы я забыл Махизер, от меня остался бы лишь труп. Пища для червей.

В своем письме Махизер плавила, как в печи, все стихи, что мы когда-то читали друг другу. Она уподобилась осиротевшему ребенку. Стонала от боли. Говорила, что заперта в тесной комнате, и просила вызволить, спасти ее. «Открой дверь! – молила она. – Открой, освободи меня! Иди своим путем и дай мне идти своим!» Она рыдала и молотила в дверь маленькими кулачками. Бух! Бух! «Открой!» Она твердила, что я владею ключом, который даст ей свободу, но я не знал, что мне делать. Забыл, где я. Послышался собачий лай – сначала вдалеке, потом все ближе, ближе… Эти голоса в темноте были мне знакомы, я легко мог различить среди них голос белой собаки. Как же я продрог! Болела грудь. В голове звенело. Бух! Бух!

– Открой дверь! Дежурный! Отвори!

И против желания я потихоньку начал осознавать, что голос, раздающийся откуда-то из глубины, принадлежит дяде Кюхейлану:

– Открой дверь! Мой товарищ умирает! На помощь!

Бух! Бух!

Приоткрыв здоровый глаз, я вгляделся в темноту. Дядя Кюхейлан стоял у двери и бил по ней рукой. Я не мог окликнуть его. Не в силах был даже пошевелить пальцем. Сумел только издать тихий, хриплый стон.

Дядя Кюхейлан склонился надо мной:

– Ты жив! Дорогой мой парикмахер, ты жив!

Он поднял мою упавшую на плечо голову, взял с пола кусок ткани, смочил губы, вытер лоб. Стал гладить мои волосы, бормоча утешительные слова: когда-нибудь мы выйдем отсюда и вместе прогуляемся по Стамбулу. Прекрасные мечты – это то, что нужно или несчастным влюбленным, или тем, кто стоит на пороге смерти. Держа мою руку, дядя Кюхейлан понимал, что конец мой близок. Я потратил все отпущенное мне время – и наверху, и здесь.

Лязгнул железный засов. Дверь камеры открылась, показалась огромная туша охранника.

– Что вы орете, уроды?

– Мой товарищ совсем плох, ему нужна помощь, – умоляющим голосом проговорил дядя Кюхейлан.

– Ну и пусть сдохнет. И ему будет легче, и нам.