Стамбульский бастард

Подошли после первого же гудка, и не бабушка Шушан, как обычно, а отец.

– Дорогая… – Услышав голос дочери, Барсам Чахмахчян вздохнул с глубочайшей нежностью.

На линии все время раздавалось какое-то призрачное потрескивание, постоянно напоминавшее им обоим о разделявшем их расстоянии.

– Я сам собирался звонить тебе сегодня утром. Я знаю, что ты в Стамбуле, мне твоя мама сообщила.

Последовала краткая неловкая пауза. Но Барсам Чахмахчян не ругал дочь, он вообще никак не стал высказываться по этому поводу.

– Мы с твоей матерью очень волновались о тебе. Роуз и твой отчим летят за тобой в Стамбул. Они будут у вас завтра около полудня.

Армануш похолодела. Случилось что-то ужасное. Ее родители общаются, более того, они держат друг друга в курсе происходящего, это явный знак, что настает конец света.

– Папа, у вас что-то случилось?

Барсам Чахмахчян молчал, придавленный внезапной скорбью. Это было одно воспоминание из детства, вдруг возникшее в глубинах его памяти.

Когда он был маленьким, в их квартале раз в году появлялся какой-то человек в черном плаще с остроконечным капюшоном и обходил все дома в сопровождении дьякона их приходской церкви. Это был священник, он приезжал издалека, с их древней родины, и искал талантливых мальчиков, чтобы забрать их с собой в Армению и сделать из них священников.

– Папа, с тобой все в порядке? Что, вообще, происходит?

– Да, милая, со мной все в порядке. Я по тебе соскучился.

Это было все, что он смог сказать.

Барсам с детства живо интересовался религией и был первым учеником в воскресной школе, поэтому человек в черном капюшоне был частым гостем в их доме и обсуждал с Шушан будущее мальчика. И вот однажды, когда они сидели втроем на кухне и пили чай, священник сказал, что время пришло и пора решать.

Барсам Чахмахчян никогда не забудет вспыхнувший в глазах матери страх. Шушан глубоко почитала священника и мечтала о том, чтобы ее единственный сын служил Господу. Она была бы счастлива увидеть его когда-нибудь в литургическом облачении, и все равно при этих словах она невольно сжалась от ужаса, словно кто-то хотел похитить ее дитя. Она встрепенулась от страха, державшая чашку рука задрожала, и чай пролился на платье. Священник понял, что коснулся какой-то мрачной тайны, мягко и приветливо кивнул, погладил Шушан по руке и дал ей благословение. Он ушел и больше не приходил.

Жуткое, леденящее душу предчувствие. Только мать, уже потерявшая одного ребенка, могла так ужаснуться при мысли о расставании с другим. Возможно, у Шушан был еще один сын, сын, с которым она разлучена.

Сейчас, оплакивая мать, он не находил в себе сил сообщить Армануш о ее смерти.

– Папа, скажи что-нибудь, – настаивала Армануш.

Его отец, как и мать, родился в депортированной из Турции семье. У Саркиса Чахмахчяна и Шушан Стамбулян было нечто общее, нечто такое, что их дети смутно чувствовали, но не могли до конца понять. Их слова так часто перемежались молчанием. Они приехали в Америку, оставив другую страну и другую жизнь, и знали, что даже у тех, кто верно хранит память о прошлом, остаются призраки, о которых невозможно рассказать.

Барсам вспоминал, как его отец выплясывал вокруг матери под звуки халая. Воздев руки, словно крылья, он кружился, как парящая в небе птица. Сначала неспешная мелодия все убыстрялась, и танец превращался в бешеный вихрь, так что дети могли лишь восхищенно глазеть на это диковинное восточное верчение.

Музыка сопровождала его все детство, именно она оставила самый яркий след в его душе. На протяжении многих лет Барсам выступал в армянском народном ансамбле, играл на кларнете и танцевал в национальном костюме, черных шароварах и желтой рубахе. Он хорошо помнил, как облаченный в этот наряд шел на репетиции под глумливыми взглядами соседской ребятни. Всякий раз он надеялся, что дети забудут это дивное зрелище или им будет недосуг над ним издеваться. И всякий раз ошибался. Таскаясь по бесконечным армянским кружкам, он мечтал о том, чтобы быть, как они, ни больше ни меньше, просто стать американцем, избавиться от смуглой армянской кожи. Сейчас, когда мать умерла, на Барсама нахлынули детские воспоминания, и ему невольно стало совестно, что он совсем забыл то немногое, что знал по-армянски ребенком. Теперь ему было жаль, что он не научился языку у матери и не научил дочь.

– Папа, почему ты молчишь? – испуганно спросила Армануш.

– Ты помнишь, как подростком ездила в молодежный лагерь?

– Да, конечно.

– А ты злилась, когда я перестал тебя туда отправлять?

– Папа, ты что, забыл, я же сама не захотела туда больше ездить. Сначала было весело, но потом я решила, что уже слишком взрослая. Я сама тебя попросила не отправлять меня туда на следующий год…

– Да, так и есть, – нерешительно сказал Барсам. – Но я ведь мог поискать какой-нибудь еще лагерь для армянской молодежи…

– Папа, а с какой стати ты сейчас об этом спрашиваешь?