Стамбульский бастард

Когда отец возвращался с работы, перед ужином дети собирались у стола в ожидании ежевечерней инспекции. Он никогда не спрашивал напрямую, как они вели себя в течение дня. Вместо этого выстраивал их перед собой, как маленькую роту солдат, и пристально всматривался в каждого, на кого-то он мог взирать дольше, на кого-то не так долго, это уж как повезет. Вот Бану, заботливая старшая сестра, защитница малышей, всегда за них переживает куда больше, чем за себя. Вот Севрие, кусает губы, чтобы не расплакаться. Вот Фериде, нервно вращает глазами. Мустафа, единственный сын, надеется, что его, папиного любимчика, как-нибудь пронесет, он все-таки не чета этим несчастным девчонкам. Наконец, самая младшая, Зелиха, уже начинает чувствовать закипающую в глубине души злость. Они стояли и ждали, пока отец доест суп, а потом, может быть, пригласит за стол кого-нибудь одного, или двоих, или троих… или, если повезет, всех одновременно.

Зелиху не так смущало то, что отец постоянно бранил их и время от времени колотил, как вот эти инспекции перед ужином. Ей было так мучительно стоять у стола под его пристальным взглядом, словно все ее проступки были написаны у нее на лбу невидимыми чернилами, которые только отец мог прочитать.

«Ну почему вы никогда ничего не можете сделать как надо?» – вопрошал обычно Левент Казанчи, разглядев на чьем-нибудь лбу улики дурного поведения и решив, что наказать надо сразу всех.

Почти невозможно было совместить этого Левента Казанчи с человеком, в которого он превращался, выйдя за порог особняка. Всякий, кто встречал его вне дома, видел в нем не иначе как образец надежности, внимательности, сплоченности, добродетели, в общем, идеального мужчину, за такого все как одна мечтали выйти замуж подружки его дочерей. Но дома он бывал добр лишь к посторонним. Приходя в особняк, он первым делом снимал туфли и надевал тапочки – и сразу, самым естественным образом, из мягкого чиновника превращался в деспотичного отца. Петит-Ma обмолвилась как-то, что Левент был так суров к своим детям из-за того, что сам очень страдал в детстве, брошенный матерью.

Зелихе нет-нет да и приходило в голову, что им очень повезло, когда отец, подобно всем мужчинам в роду, умер так рано. Старость стала бы тяжелым испытанием для такого властного человека, как Левент Казанчи. Он вынужден был бы смириться с тем, что теперь больной, слабый и полностью зависит от жалости собственных детей.

Зелиха знала, что если она пойдет на могилу отца, то захочет поговорить с ним, а поговорив с отцом, может заплакать, дать трещину, как чайный стаканчик под действием дурного глаза. Но ей была отвратительна даже мысль о том, чтобы прилюдно расплакаться. Она недавно поклялась, что никогда не уподобится этим плаксивым бабам и, если уж припрет, будет лить слезы в гордом одиночестве. Вот почему в этот ясный день двадцать лет тому назад Зелиха решила остаться дома.

Она почти весь день провалялась в постели, листала журналы и о чем-то грезила. У кровати стояли бритва и бутылочка лосьона на розовой воде: она только что побрила ноги и смазала раздраженную кожу. Мама была бы в ужасе от этого зрелища. Она считала, что женщины должны удалять все волосы с тела с помощью воска, но ни в коем случае не бриться. Брились только мужчины. А вот сводить волосы воском – это такой общий женский ритуал. Два раза в месяц все женщины семейства Казанчи собирались в гостиной и сводили волосы с ног. Сначала они на плите топили кусок воска, он плавился, наполняя все вокруг сладким, конфетным запахом. Потом они рассаживались на ковре и, без умолку болтая, наносили на ноги горячую клейкую массу, а когда воск застывал, его сдирали. А бывало, они все шли в ближайший хаммам и там проделывали то же самое под паром, на огромной мраморной плите. Зелиха ненавидела хаммам, это женское царство, и ритуал депиляции воском она тоже ненавидела. Ей больше нравилось бриться: быстро, просто и вдали от посторонних глаз.