Стамбульский бастард

Но в прошлом году он завалил вступительные экзамены в университет, и, словно в отместку за многолетнее самобичевание и самоуничижение, желания проснулись с новой силой, и «ЭТО» завладело Мустафой. Оно настигало его повсюду, в любое время дня и ночи. В ванной, в подвале, в туалете, в постели, в гостиной, а порой, когда он тайно пробирался в комнату младшей сестры, в ее кровати, на ее стуле, у ее стола… «ЭТО» требовало безоговорочного подчинения, как этакий старый самодур. И Мустафа подчинялся, но никогда не делал этого правой рукой. Правая рука была для чистых дел, чистых и священных. Правой рукой он прикасался к Корану, перебирал четки, открывал запертые двери. Правой рукой он почтительно подносил к губам руки стариков. На правой руке лежало благословение, а вот левая была для всякой мерзости. И мастурбировать он мог исключительно левой.

Однажды ему приснилось, что он мастурбирует на глазах у отца. Лицо отца ничего не выражало, он просто сидел за столом и смотрел. Мустафа хорошо помнил этот взгляд: так отец смотрел на него восьмилетнего в день, когда ему сделали обрезание. Он помнил и несчастного мальчика в пышной кровати под атласными покрывалами, почти погребенного под горой всяких подарков, как он лежал там и ждал, что вот сейчас возьмут и отрежут, а вокруг толпились родственники и соседи, болтали, ели, плясали, а иные развлекались тем, что его поддразнивали; семьдесят человек собралось праздновать его превращение из мальчика в мужчину.

В этот самый день, после того как они все сделали, после того как Мустафа страшно и дико закричал, отец подошел к нему, поцеловал в щеку и спросил:

– Сын мой, ты когда-нибудь видел, чтобы я плакал?

Мальчик покачал головой. Нет, никто никогда не видел, чтобы отец плакал.

– Сын мой, ты когда-нибудь видел, чтобы твоя мать плакала?

Мустафа с жаром закивал. Мама постоянно плакала.

Левент Казанчи ласково улыбнулся сыну:

– Ты теперь мужчина, вот и веди себя как мужчина.

Мастурбируя, Мустафа никогда не осмеливался полностью спустить штаны, чтобы не застукали, но еще и потому, что мешал призрак отца, вновь и вновь шептавший ему эти слова. В прошлом году тело как-то умудрилось одержать победу не только над его собственной волей, но и над строгим взглядом отца. Он словно какую-то болезнь подхватил, а Мустафа не сомневался, что это что-то вроде болезни, и теперь мастурбировал в любое время дня и ночи. Прекрати. Не могу. Прекрати. Не могу. Ему снилось, что родители застукали его. Они ломились в дверь, выбивали ее, заставали его с поличным. Поднимался крик и вой, причем мама целовала и гладила его, а отец плевал на него и больно колотил. А мама, словно целебной мазью, смазывала ссадины ашуре. Он просыпался весь в поту, содрогаясь от ужаса и отвращения, и, чтобы немного успокоиться, мастурбировал.

Но Зелиха и не подозревала обо всем этом, когда бросила ему в лицо глумливые слова.

– У тебя стыда нет, – сказал Мустафа. – Ты не умеешь разговаривать со старшими. Тебе нет дела, когда мужчины свистят тебе вслед. Одеваешься, как шлюха, и еще хочешь, чтобы тебя уважали?

Зелиха презрительно усмехнулась:

– А в чем проблема? Ты что, боишься шлюх?

Мустафа молча посмотрел на нее. Он уже месяц как открыл для себя самую злачную улицу в Стамбуле. За этим можно было пойти и в другие места, не такие дешевые, не такие низкопробные, не такие гнусные. Но он нарочно пошел именно туда: чем грубее, чем гаже, тем лучше. Среди жавшихся друг к другу обшарпанных домов, среди вони и грязи ходили мужчины и отпускали сальные шутки, не потому что им было как-то особенно весело, а просто хотелось посмеяться. Во всех комнатах на всех этажах были проститутки. Они всегда были готовы взять твои деньги, но все равно не преминули бы потом опустить тебя, как мужчину. Он вернулся оттуда весь разбитый и словно измазанный грязью.

– Ты что, за мной шпионишь? – спросил он.

– Что? – Зелиха заржала, до нее только что дошло, какое она, сама того не подозревая, совершила открытие. – Ну ты и болван. Ходишь к проституткам – это твоя проблема. Мне по барабану.

Мустафа был оскорблен до глубины души, ему вдруг захотелось ее ударить. До нее должно дойти, что над ним так измываться нельзя.

Зелиха посмотрела на него, прищурившись, словно стараясь понять, что у него на уме, и сказала:

– Тебя вообще не касается, что я ношу и как живу. Кем ты себя возомнил? Отец умер, и я не позволю тебе играть его роль.

Как ни странно, произнеся эту тираду, она вспомнила, что утром не зашла в химчистку за кружевным платьем, и подумала, что надо завтра не забыть.

– Если бы отец был жив, ты бы не посмела так разговаривать, – ответил Мустафа, со злобно блестевшими глазами, от мутного взгляда не осталось и следа. – Его больше нет, но это не значит, что в этом доме теперь нет правил. Есть долг перед родными, милочка. Ты не вправе позорить доброе имя нашей семьи.

– Да заткнись ты! Сколько бы я ни позорила семью, до тебя мне далеко.