Стамбульский бастард

Мустафа растерянно молчал. Она что, прознала или снова блефует? Он много играл на тотализаторе, но неизменно лажал и каждый раз проигрывал все бо`льшие суммы. Если бы отец был жив, то избил бы его, как мальчишку. У него был ремень из дубленой кожи, с медной пряжкой. Интересно, есть ли какое-то логическое объяснение тому, что одни ремни бьют больнее, чем другие? Или это все игра воображения и он настолько зациклился на этом ремне, что даже считал большим везением, когда отец порол его другими?

Но отца больше не было, и кое-кому пора напомнить, кто теперь главный.

– После смерти отца я стал главой этой семьи, – заявил Мустафа.

– Да ну? – рассмеялась Зелиха. – Знаешь, в чем твоя проблема? Ты просто самовлюбленный, закомплексованный драгоценный член! Вон из моей комнаты!

Словно во сне, Зелиха увидела, как его рука взметнулась, чтобы хлестнуть ее по лицу. Она тупо уставилась на него, все еще не веря, что он может ее ударить, но в последний момент все-таки отпрянула в сторону. Но он только больше рассвирепел оттого, что она увернулась от пощечины. Второй раз он не промахнулся. Она дала сдачи с не меньшей силой.

Спустя мгновение они катались по кровати, сцепившись, как дерущиеся дети, с той лишь разницей, что в детстве такого никогда не бывало. Отец никогда не позволил бы им устроить такую потасовку. Зелиха почувствовала было себя победительницей, она здорово ему врезала, так ей, по крайней мере, показалось. Она была высокая и сильная и не привыкла считать себя каким-то хрупким существом. Торжествуя, она победно потрясла сцепленными руками и, словно боксер-чемпион, поприветствовала невидимую публику: «Ура! Я его сделала!»

Но вдруг он заломил ей руку за спину и навалился сверху. Теперь все было иначе. Он стал иным. Одной рукой он уперся ей в грудь, прижимая к кровати, другой – задрал юбку.

Поначалу она омертвела от ужаса и отвращения. Чудовищный позор и бесчестие не оставляли места для иных чувств. Она вдруг обессилела, оцепенела от какой-то робкой стыдливости, так неожиданно давало о себе знать строгое воспитание, какой стыд, предстать перед мужчиной в одном белье.

Мгновение спустя ее охватила такая паника, что было уже не до унижения. Она попыталась отпихнуть его, отчаянно натягивала юбку, но он ее снова задрал. Она отбивалась, он не отступал, она дала пощечину, он в ответ, еще сильнее, она укусила, он двинул кулаком по лицу. Она услышала чей-то пронзительный нечеловеческий крик: «Нет!» – словно крик животного под ножом мясника. Она не узнавала собственный голос, как не узнавала собственное тело, будто оно стало чужим после его вторжения. Вот тогда она и увидела тот воздушный шар с рекламой «Кодак». Она закрыла глаза, как в детстве, когда, зажмурившись, надеешься, что и другие тебя тоже не увидят. Остались только звуки, звуки и запахи. Он дышал все тяжелее, все крепче сжимал ее грудь и горло. Казалось, он ее вот-вот задушит, но тут хватка ослабела, он затих и повалился на нее со стоном раненого зверя. Она слышала, как бешено стучит его сердце. А вот своего не слышала. В ней словно иссякла вся жизнь.

Она не открывала глаз, пока он не обмяк и не сполз с нее.

Мустафа поднялся. Он еле стоял на ногах. Шатаясь, добрел до двери, задыхаясь, прислонился к косяку. Втянул в себя воздух. Пахло потом и розовой водой. Он постоял так, спиной к ней, не в силах пошевелиться, а потом, не оборачиваясь, выскочил из комнаты. В коридоре он услышал, как хлопнула входная дверь, – вернулись домашние. Он метнулся в ванную, заперся, включил душ и вдруг скорчился на полу в приступе рвоты.

В холле раздался голос Бану:

– Эй, привет, где вы там? Есть кто-нибудь?

Зелиха встала и попыталась привести в порядок одежду. Все произошло так стремительно. Может быть, она могла убедить себя, что ничего и не было? Но, увы, отражение доказывало обратное. Из зеркала на нее смотрел заплывший, окруженный багровым пятном глаз. Зелиха даже устыдилась своего обычного цинизма: она всегда только хихикала, когда в дешевых боевиках кому-нибудь ставили фингал, ей не верилось, что человеческий глаз может от одного удара превратиться в подобное. Лицо пострадало, а вот тело, кажется, нет. Она ощупывала себя и, странное дело, не ощущала ничего, кроме собственных пальцев. Неужели тело не почувствовало бы, что ей больно или грустно? Неужели она сама бы не почувствовала?

В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, Бану заглянула в комнату, чтобы что-то сказать, но так и застыла, в беззвучном оцепенении открывая и закрывая рот.

Уставившись на младшую сестру, она спросила в ужасе:

– Что у тебя с лицом?

Зелиха понимала, что если рассказывать, то сейчас или никогда. Открыться без промедления или скрывать до конца своих дней.

– Да это только выглядит так жутко, – проговорила она медленно.

Все, момент был упущен, выбор сделан.

– Пошла я погулять и вот смотрю: какой-то мужик колотит жену прямо посреди улицы. Я встряла, попыталась вступиться за несчастную и, похоже, в итоге сама получила.

Ей поверили. Это было в ее духе. Такое могло приключиться только с ней.