Станислав Лем – свидетель катастрофы

Тем временем на родине беспрерывно выходили рецензии на его книги. Сначала, в 1982 году, обсуждали новую версию «Голема-XIV». Анджей Стофф сдержанно отозвался о ней, углядев в книге менторство, отсутствие убедительной картины будущего и топорную прямолинейность вместо свойственной Лему многозначности. Правда, отметил, что сами лекции Голема интересны и хотелось бы их побольше[1098]. Те же самые упреки высказала Лему 35-летняя эссеистка и историк литературы Анна Соболевская, которая, подобно многим, не усомнилась, что за Големом стоит Лем («даже имя Голема содержит слог „лем“»), и поймала автора на вульгарном рационализме: «С перспективы Голема разум – это прежде всего ratio, дифференциальное терминологическое мышление. Голем не ценит других повелителей мышления – интуиции и воображения – в человеческом опыте, однако в высшем, големовcком мышлении воображение становится главной познавательной силой. Парадоксально, но этот космический интеллект не замечает парадоксальности человеческого бытия и не ценит динамической роли антиномии. Его разоблачения, как правило, однонаправленны и руководствуются простой логикой переоценки или, скорее, обесценивания. Голем с механической последовательностью сводит высшее к низшему, духовное к телесному <…> Философским спорам он противопоставляет биологическое (материальное) единство человеческого существа. Дух, по мнению Голема, всегда имеет подкладкой биологию». Соболевская, таким образом, сделала тот же вывод, что когда-то Анджей Махальский, анализировавший «Сумму технологии», и не удивительно: лекция Голема «Пасквиль на эволюцию» повторяет сказанное в самой известной монографии Лема. Однако Соболевская пошла дальше в своих рассуждениях, заподозрив Лема в пародии, ведь лекции суперкомпьютера слишком смахивают на модные когда-то записи бесед со всеведущими гуру. А финальное самоотключение Голема вместе со своей электронной подругой Честной Энни намекает на освобождение разума от пут материи, отсылая то ли к гностицизму, то ли к талмудической версии мифа о Големе. «В этой перспективе коллапсирующая звезда не распадается, а сознательно взрывается, космос же становится личностью, живой сущностью с самосознанием <…> Борьбу Разума с Эволюцией завершает триумфальное возвращение Разума во вселенную, то есть к самому себе»[1099].

К этому времени «дежурным» обозревателем творчества Лема, наряду со Стоффом, стал Марек Орамус. Причем если Стофф писал с неизменно серьезным видом, то Орамус позволял себе шутить и ерничать. Например, в отзыве на детективную дилогию Лема Орамус жестоко высмеял сам себя: «Когда-то я не оставил на „Насморке“ живого места, представляя себе, будто хлещу его как бич Божий, громлю Лема во имя читательских масс, жаждущих твердой НФ вроде „Эдема“ или „Возвращения со звезд“. Какой-то весьма трезвый читатель призвал меня к порядку, позвонив по телефону, и то был единственный отклик на мою тогдашнюю писанину, живо напоминавшую даже не швыряние гороха об стену, а плевание в черную дыру»[1100].

Тот же Орамус осветил в январе 1983 года и «Осмотр на месте». По его мнению, суть романа заключалась в том, что «добро, внедряемое насильно, ничем не отличается от необузданного зла, ибо крестовые походы во имя него потребуют столько жертв, что здравый рассудок велит задуматься, не лучше ли и дальше позволять твориться злу»[1101]. А 26-летний литературовед и будущий специалист по Стругацким – Войцех Кайтох – вопрошал в апреле 1983 года, отзываясь на выход «Осмотра на месте»: «Является ли новый роман давно ожидаемым критиками Лема произведением, которое в критическо-формальной области сравнится с лучшими творениями писателя? Станет ли он инструкцией для научных фантастов по решению проблем, настолько же общепринятой, как и встречающиеся в десятках рассказов лемовские мотивы? Отвечу на второй вопрос: нет, поскольку всякий великий реформатор жанра обогащает концепцию лишь до определенного момента. А дальше он переходит порог, за которым лишь он один способен пользоваться выработанными схемами»[1102]. В свою очередь Стофф увидел в романе, а точнее в его концовке, обреченность рода человеческого, навеки замкнутого в рамках земных общественных структур[1103].