Станислав Лем – свидетель катастрофы

Между тем и в Польше «Провокация» вызвала немалый отклик. Об этой небольшой книжке написали не только в литературных изданиях, но также и в общественно-политических: «Валька млодых»[1107] и «Жиче Варшавы»[1108]. 42-летний философ Стефан Сымотюк в августе 1985 года разразился огромным текстом на страницах «Месенчника литерацкого», где, отталкиваясь от «Провокации», взялся доказать, что нацисты совершили «коперниканский переворот в антропологии зла»: объявили определенные группы людей носителями неискоренимой скверны, избавиться от которой можно лишь путем уничтожения этих людей, в то время как раньше достаточно было либо подчинить эти группы своей власти, оставив в неприкосновенности их культуру, либо навязать им свою веру. Причины такого явления Сымотюк видел в появлении дарвинизма и расширении знаний о болезнетворных бактериях, что послужило нацистам псевдонаучным обоснованием их действий[1109]. В свою очередь публицист ПАКСа Казимир Каня так сформулировал мораль «Провокации»: «Человек имманентно вовлечен во зло. История вовлечена в искушение тоталитаризмами. Таков диагноз разума»[1110].

В апреле 1984 года в «Одре» начала выходить по частям серия интервью Береся с Лемом (спустя два года целиком изданная в ФРГ), а в «Тыгоднике культуральном» появилось эссе о Леме в рамках цикла текстов о польских писателях. Ян Левандовский – автор эссе – не то чтобы вознес Лема до небес, скорее отдал ему должное, не преминув отметить, что фантаст всегда держал нос по ветру, то есть писал то, что позволяла политическая обстановка, наживался на обмане ожиданий, выпуская сборники с одним-двумя новыми произведениями, а еще перегибал палку с наукообразными терминами в монографиях, вставляя их к месту и не к месту до полной потери смысла. Кроме того, Левандовский предположил, что «Голем» был шуткой над легковерными читателями, поскольку человек не способен создать машину умнее себя самого. Но вывод был полон уважения: «Он, пожалуй, единственный современный польский писатель, который добился полной независимости, стал гражданином мира, но не в смысле какого-то „безродного космополита“, а благодаря своей универсальности. Если искать какие-то сравнения среди современников Лема, приходит на ум только Илья Эренбург»[1111]. Лем оказался в своеобразной компании. Судя по списку, приведенному в газете, героями цикла становились только лояльные писатели либо классики прошлого, поэтому ни одного оппозиционера там не было. Обрадовался ли он такому соседству?

Писатель в это время опять был в Польше. Щепаньский навестил Лемов в новом доме. «Они решили еще два года посидеть в Вене, где чувствуют себя ужасно <…> Сташек в полной безнадеге. Не хотел ехать, не хотел оставаться. Он убежден, что мы не доживем до перемен»[1112].

К этому времени Лем почти закончил новый роман «Мир на Земле» – этакую перекличку с энцикликой «красного папы» Иоанна XXIII Pacem in terris (лат. «Мир на Земле»). И сразу же, не откладывая в долгий ящик, начал писать обещанного Унзельду «Побежденного». Кроме того, Лем настрочил новую статью для парижской «Культуры» – «Положение вещей». В этом тексте Лем обрушился на прекраснодушных западных интеллектуалов, призывающих не вешать на СССР вину за все плохое в мире и вообще стараться договориться с Москвой. Для Лема столь близорукое мышление объяснялось глупостью, и ничем больше. Польшу он назвал «временно усмиренным плацдармом», а режим Ярузельского – «фашизмом с человеческим лицом». «Во время польско-ярузельской войны не дошло до такого кровопролития, как в Аргентине. Но в странах, подобных Аргентине, остается надежда на изменение системы. Там она уже произошла. А у нас такой надежды нет». Отсутствие перспектив Лем, естественно, связывал с давлением Советского Союза: «<…> Москва ненавидит нас всех вместе с генералами и Ярузельским, разница только в силе этой ненависти». Писатель перечислил признаки упадка польской экономики вследствие западных санкций, видя выход из положения единственно в том, что гонка вооружений когда-нибудь станет слишком дорогостоящей, но это произойдет в далеком будущем, поколения через два. А пока оставалось бессильно наблюдать, как Польша гибнет за интересы СССР[1113].