Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

Материал доброй, умной, чуткой книги дал возможность высказаться по вопросу, крайне важному в наше время: что же для нас является истинно ценным?

Судьба Бима сама по себе поучительна, но она, конечно, лишь повод для разговора о людях. Дело в конце концов не в аллюзиях, и Г. Трое-польский, и я – мы противники «очеловечивания» собаки, и мы не хотели, с другой стороны, чтобы весь смысл фильма сводился к воспитанию любви к животным, хотя и это немаловажно, судя по письмам. Фильм наш – о любви к ближнему, к соседу и всему живому, ранимому. Невидимые осколки, которые порой появляются в наших сердцах, куда сложнее извлечь, чем порой хирургу – подлинный осколок, застрявший в сердце. Искусство, на мой взгляд, и есть тот единственный лекарь, который способен исцелять душевные раны. В этом – нравственный смысл нашей картины, в этом – наша позиция, которая остается неизменной от первого до последнего кадра.

Корр.: Зритель порой отождествляет фильм и реальность, считает, что режиссер способен на все, он властелин, и уж там, где речь идет о жизни и смерти, всегда должен решать в пользу первой. Как хочется, чтобы в жизни было хорошо! Это желание переносится на фильм, а режиссера упрекают в том, что он был «жестоким» там, где должен быть добрым.

Откровенно говоря, я боюсь аудиторий, где все зрители благодаря многочисленным лекторам слишком хорошо «воспитаны» и знают, как снят этот кадр, как достигнут тот эффект, и уж они-то, конечно, поймут, что зажатая в стрелке лапа собаки – это кинотрюк и собака боли не испытывает. Но, честное слово, мне не хочется, чтобы зритель думал об этом, глядя на экран, – он таким образом превращается в «анализатора» и уже никаких эмоций не испытывает. А искусство в любом случае надо воспринимать эмоционально. Эмоциональность и образность – для меня самые главные приметы искусства. Но есть и другая крайность: раз фильм про собаку – значит только про собаку, и ничего больше. Здесь оказывается неумение мыслить ассоциациями, выходить на уровень обобщений.

Если мне скажут, что «Белый Бим Черное ухо» – просто фильм об «охране окружающей среды», я, конечно, не соглашусь, хотя фильм и об этом, потому что это будет еще один пример слишком прямого восприятия. Но мне радостно, когда история Бима трактуется в расширительном плане – как история наших отношений с любым живым существом.

Наши контакты с природой почти сведены на нет, общение с ней начинается и завершается в пригородном лесу, в радиусе дачной прогулки, или же мы пытаемся притащить природу в город «по клочкам»: кто птичку, кто ежика. Что ж, благородная затея, но не превращаем ли мы в забаву дело, которое требует ответственности и человечности? Да, именно человечности. Я не убежден в том, что любой мальчик, у которого – не без влияния нашего фильма, об этом тоже я узнал из писем – появится собака, автоматически вырастет хорошим человеком, но ребенок, который иногда на глазах умиленных мам и пап бросает кошку с десятого этажа, чтобы с восхищением проследить ее в «свободном полете», уже имеет определенные задатки. И слезы, которые он прольет, переживая невзгоды Бима, честное слово, пойдут ему на пользу. Сколько людей заводят собак ради забавы и легко предают их, как только, например, придется выбирать между обожаемым Дружком и отпуском у моря. Не кажется ли, что здесь я уж слишком далеко отошел от фильма и веду разговор о нравственных проблемах нашего бытия? Нисколько, потому что очень часто в письмах, которые начинаются с конкретного ответа на вопрос, что мог или не имел права делать режиссер, речь заходит о том, как жестокость и равнодушие потрясают детские души.

«Вчера у нас во дворе спорили о фильме “Белый Бим Черное ухо”, все сошлись во мнении, что это очень хороший фильм, но я знаю, что смотреть его не пойду и мои друзья – тоже. Почему? Да потому, что видели достаточно много, видели, как наших ребячьих, дворовых псов травят, бьют, стреляют. Это жутко! Вот мы и решили, не будем, не сможем увидеть еще одну собачью смерть. Пусть даже на экране…» (Лена М., гор. Орджоникидзе, 14 лет)