Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

Помню, как меня поразили слова, родившиеся уже в процессе съемок в сценарии «Доживем до понедельника»: «Но главный его дар – это дар ощущать чужое страдание, как свое. Именно этот дар рождает бунтарей и поэтов». Ощущение чужого страдания (боли, беды) как собственного – не это ли и главный повод рождения картины?

В связи с этим фильмом хотел бы рассказать грустную историю, но уже современную. Недавно в «Литературных новостях» появилась статья «Кино и власть». Некий автор старался доказать, что власть давила на художника и в результате в «Доживем до понедельника» я исказил факты. И второй его тезис: я под воздействием этой самой власти вытравил из сценария еврейские мотивы. Вроде бы и преподавателя истории должен был играть З. Гердт (кстати, мой очень хороший друг), и нехороший парень должен был травить еврейского мальчика, и изъял из сценария еврейского настройщика, и вообще учитель должен был рассказывать не про Шмидта. Вывод: Ростоцкий чуть ли не один из бесславной когорты антисемитов. Правда же в следующем: я действительно уговорил Полонского выбросить Чаадаева, ибо это не очень известная фигура российской истории, а взять лейтенанта Шмидта, который, если судить по фамилии, вряд ли был на 100 % русским. Все остальное – ложь. Для меня «еврейского вопроса» нет. Для меня есть люди хорошие и плохие, благородные и подлецы, сердечные и жестокие, а они есть среди представителей разных национальностей. Г. Полонский лучше других знает, что я «не уничтожал» евреев в картине. Да и картина совсем не на эту тему.

Нина Меньшикова:

Он мне этой ролью практически изменил амплуа! Ведь каких девушек в основном я играла в кино? Плачущих, страдающих, слабых. За мной закрепилось амплуа «хорошая и несчастная». После «Девчат» в народе стали звать меня «мама Вера», но и эта роль из той же категории! А тут сильный характер, своя правда, свой взгляд на жизнь.

Г. Полонский

Станислав Иосифович!

Это еще одна попытка объясниться. Почему письменно? – Потому что на бумаге я легче найду точные слова, а у Вас будет возможность перечитать, спокойно взвесить, а уж потом воля Ваша – отвергайте или принимайте, но сперва разберемся.

Речь идет все о том же: где кончается «застегнутость» нашего героя и начинается «импозантное страдание». Не зря я повторяю это злое определение, которое так раздражает Тихонова и, наверное, Вас.

Дело в том, что внешнее благородство его облика, которое всюду неизменно, кажется мне подозрительным. Уж слишком оно стерильно! На поддержание этого внешнего благородства у Мельникова должно уходить немало душевных сил – так бывает у холеных позеров, а не у интеллигентов чеховского склада. Смятение, которое он испытывает, катастрофа, которая с ним происходит, не могут не исказить этого внешнего благородства, не могут не испортить этой импозантности. Холодная маска, стянувшая его лицо и душу, превосходно отвечает Вашему определению – «Загадка». Но ведь 2 следующих слова – «Катастрофа» и «Надежда»! Значит, маска должна отклеиться, упасть.

Если разбить любую статую, мы обнаружим под гипсом железный остов, искривленные прутья, совсем неэстетичный сумбур из проволоки. Что-то похожее должно случиться с Мельниковым! Если его гипсовая маска не даст трещины, никто не полюбит его, никто ему не посочувствует.

Допустим, все эти разговоры – литература или литературщина. Но Вы же сами негодуете, что в нашем искусстве люди изображаются бесполыми, без плотских радостей, без страстей – их заменяют отвлеченные идеи. Так вот, я говорю об этом! Я очень надеюсь, что, когда на экране проснутся страсти, они заставят нас забыть респектабельного, романтически-загадочного Мельникова – маску долой! – и возникнет человек, способный страдать и от подавляемой чувственности, и от монотонной назойливости быта, и просто от радикулита, наконец, – а не только от причин «высшего порядка».

Если я правильно Вас понимал, то это же Ваше собственное кредо!

Вот почему мне хочется, чтобы, кроме благородной седины и самоуглубенного взора, мы увидели и пуговицу на пиджаке, бессильно повисшую на одной нитке, и ботинки, испачканные в глине и в извести на стройке, и пачку пельменей рядом с томом Герцена или Энгельса…

Это приблизит его к нам.

Интересно, что говорят во время перекуров осветители и рабочие Вашей съемочной группы? У них ведь наверняка есть свой затаенный взгляд на все, что происходит на площадке. А вдруг они решили, что фильм будет о сытом самовлюбленном интеллигенте, которого мы разоблачаем за отрыв от жизни и от коллектива?