Станислав Ростоцкий. Счастье – это когда тебя понимают

Для того чтобы неискушенный зритель, честно заплативший свои 40 коп., не подумал этого, надо, мне кажется, немного испортить благородный эстетизм Мельникова. Недемократичен он как-то. Чувствуется на нем какой-то корсет, заметны котурны – поначалу зритель может истолковать это так и насторожиться, но, если это ощущение не пройдет, Мельников вызовет только раздражение – и никакие слова, никакие благородные поступки его не спасут; раздражение будет подсознательное, чисто эмоциональное, хотя логически и сюжетно мы убеждаем зрителя, что это – «наш человек»…

Вы видите, я долдоню одно и то же – это не для того, чтобы Вы лучше меня поняли, а просто потому, что это очень меня пугает и мучит.

Очень может быть, что угроза такого результата содержится не в данных Тихонова, а в моем сценарии. Но зачем же Вам тащить на экран мои просчеты? Давайте их избегать, преодолевать!

Спрашивается: как, каким образом? Я думаю – через быт, через бытовую характерность. Это не единственный путь, но один из вернейших.

Помимо высоких и сложных мотивов, Мельникова просто заела текучка. Она нигде так не сильна, как в школе, и она незаметно подтачивает, размывает самые святые принципы, устои, твердыни.

Текучка – это монотонный быт, это суета, это унылая повторяемость привычных, осточертевших мелочей. Давайте обсудим, как это выразить, через какие подробности. Как найти образный эквивалент этому движению по кругу, этому беличьему колесу, которое крутит Мельникова помимо его воли. Быт, налипающий жирным слоем на все высокое и духовное, получает свою метафору в жирной глине, которая налипла на его ботинки. Зажигалка, в которой иссяк бензин, – метафора, образ, простой и емкий, по-моему. В самом Мельникове ведь тоже иссякает духовное горючее. И ворона – тоже метафора, мы говорили об этом. Но ведь она – загнанная, взъерошенная, она роняет перья, натыкаясь на плафоны… Увидим ли мы Мельникова таким же взъерошенным и смятенным, чтобы так же неэстетично и судорожно выглядел он в часы своей катастрофы?

Не будем копировать профессора Пугачева[117] всегда и во всем, прошу Вас! Во-первых, он профессор, у него есть домработница, он не покупает сам пельмени и хлеб. Во-вторых, он взят в том очерке не в момент кризиса, а напротив – в состоянии полной стабильности. Мы имеем дело с другим человеческим материалом – более ранимым, менее образцовым. О Мельникове, каким он стал к началу фильма, написали бы совсем другой очерк: на тему о том, как несовместима профессия педагога с желчью и капризами дурного характера, в жертву которому приносится дело! Но мы-то делаем не очерк, а фильм – здесь другая мера душевного проникновения.

Итак, я за то, чтобы искать бытовую характерность, бытовые детали, которые будут по-хорошему символичны, образны и одновременно – приблизят к нам Мельникова, демократизируют его. Неловко в этом сознаваться, но он в этом нуждается. Холодная надменность и загадочность сыграна, хватит ее! Теперь бы увидеть живую боль, обнаженный нерв… Но я опять повторяюсь, простите.

Было бы здорово, если бы Вы рискнули в иные моменты состарить Мельникова, гуще положить тени, слегка растрепать волосы, отобрать у него немного красоты… Есть люди, которые выглядят очень по-разному в зависимости от того, сколько они спали сегодня, давно ли обедали, а главное – в каком они душевном состоянии. По-моему, Мельников – из таких. Поэтому перед некоторыми сценами должна меняться задача гримера. Так я думаю, а Вы вправе послать меня к…

Не поймите меня так, будто я добиваюсь одних только «страдательных» красок. Вовсе нет! Я хочу отыскать моменты, где бы Мельников мог бурно хохотать (может быть, как предлагал Волков, в связи с письмом судьи?), где бы он вдруг хватал запыленные гантели и начинал бы упражняться, полагая, что все дело в физической утомленности, которую ему надо снять – и будет порядок! Я хочу, чтобы он был способен засветить в небо мяч, случайно подкатившийся к нему… Чтобы он мог пошутить не над кем-то (что он делает постоянно), а вместе с кем-то из ребят (такая возможность есть в эпизоде «ОТКАЗЫ» – я еще долго буду приставать к Вам с мольбой, чтобы Вы сняли его).

То, что Вы называете «катастрофой», не статика. Это бурное действие, ломка, резкие переходы от чувства собственной вины – к злости, срываемой на других, от взвинченности – к внезапной слабости, изнеможению, от нервного смеха – может быть, даже к слезам… Спору нет, это труднее играть, чем монументальную загадочность, но ведь это необходимо играть!

Вы можете сказать, что я хочу видеть в фильме то, чего нет в сценарии. Но, во-первых, сценарий можно прочесть по-разному. Во-вторых, я не предполагал, что Вы будете так верны букве моего сочинения. В-третьих, я не мог предвидеть, что актеру будет близко в Мельникове только одно – только та первоначальная его странность, иронически-усталое безразличие, которое чем дальше, тем больше смахивает на холодное позерство…

А в общем, это все.