Стар и млад

Нина ушла подальше от света и побежала по волглой пойме над гулким ручьем. Бежать ей было так хорошо: сначала легко оттолкнуться пяткой, сработать носком и свободно закинуть голень... И локти работают, помогают... «Мало нагрузки, вот оно и болит, — думала Нина о своем сердце, — когда бегу, тогда все нормально».

...Сердце вдруг накололось на шип на бегу и словно бы облилось теплой кровью. Нила остановилась, и сердце скоро охолонуло. Она легла на листву, чтобы отжаться, дать нагрузку мышцам рук. Но долго лежала, не отжималась. Земля была близко, у самого носа и рта. Запах земли был холоден, мокр и душен. Нина вдруг испугалась и встала с земли, совсем позабыла отжаться. Нине припомнился этот запах. Он был такой же у ямы, в которую опустили Нинину мать.

Нине было тогда три года, мать она позабыла, но запах этот вдруг вспомнился ей, и Нина подумала о листочках и о травинках, которые все умрут до зимы. И кузнечики тоже. И мухи. Нина подумала о деревьях. Они тоже когда-нибудь упадут.

Нина знала про это всегда, но ей было не жалко, не важно, пускай. Колола иголочка в сердце. Нина думала о травинках, о смерти травинок, и это касалось ее. Вдруг подумалось ей, что смерть не только там, в неправдошней старости, но и здесь, и сейчас. Нине сделалось страшно. Она побежала на звук радиолы, на голос певца.

Когда Нина пришла к себе в номер, там все еще был приятель соседки. Нина легла в темноте и не слушала их шептанье, и только сердце работало в ней, как мотор мотоцикла, сбивалось и глохло, и гнало. И снежный тягун подымался и не кончался. Нина все ехала кверху, ногами не нужно ей было двигать, и палки она держала перед собой. Она подымалась быстрое, быстрее, а сзади кто-то дышал, доставал. Нина боялась взглянуть на бегущего сзади за ней человека. Пошевелить ногой или палкой ей тоже было нельзя. Человек пел ей в спину хриплым своим страшным голосом: «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит...» Тягун и движение кверху вдруг кончились. Сзади надвинулся человек с его песней. Нина крикнула тоненько, прежним, детским своим голоском, но услышать уже не могла, потому что летела, летела, сверху вспыхнула на мгновение белая, круглая лампа, накальные ниточки в ней померкли…

— Подожди-ка, Нинка кричит, — шепнула соседка Нины по номеру своему приятелю.

— Лежи тихо, лежи тихо, лежи тихо, я ничего не хочу сейчас слышать, — громко шепнул приятель.

Соседка лежала и позабыла про Нину и про себя.

Нину больше не было слышно.

Утром под окнами гостиницы шумела киногруппа:

— Спартак выигрывает со счетом три — два!

— Динамо возьмет дисциплиной. Это же — эмвэдэшная команда. У нее дисциплина. А Спартак — это полуинтеллигенты.

— Ставлю пол-литра венгерского коньяку на Спартак!

— Мальчики, мальчики, кто вчера прихватил милицейскую фуражку? Милицейской фуражки нет...

И огромная эта ватага веселых и легких людей возила подошвами по асфальту, курила и припевала. Люди были свежи, полнокровны, свободны в движениях и речах. Большие машины, фургоны и легковушки смиренно ждали, когда киногруппа рассядется в них, захлопает дворцами им поедет...

Сойки вздымались над Горно-Алтайском, и солнцу еще предстояло взойти на хребет, стрельнуть своим первым лучом и высветлить белую хатку на западном склоне, и после хлынуть, пролиться в чащу. До солнца чаща вся была сизая, сочился туман, и люди кричали, чтобы согреться и утвердиться в ненастном утре.

Когда появилась горбушка солнца над гранью хребта, туман растворился, и звуки сделались мягче. Беззвучное солнце лилось и все согревало, и людям уже не хотелось кричать.

Машины поехали, чтобы снимать кинофильм. Молодой работник кино, осветитель, поцеловал себе два пальца и поднял их, показал третьему от угла окошку па четвертом этаже гостиницы.

Подружка его теперь досыпала, а может, глядела на милого своего человека, как он ходит среди знаменитых людей, актеров и режиссеров, как курит и шутит...

— Нинка, ты что? Ведь завтрак проспали. Нин…

Лыжница, мастер спорта, Нина Ковалева спала, губы се были сложены крепко, будто обидели девочку, желтые волосы на прямой пробор и руки поверх одеяла, ладошки одна на одну.

— Нина, чего ты? Вставай! — Соседка по номеру тихо пришла и стояла над мастером спорта, но коснуться Нины рукой не могла, так торжественно и бледно было лицо у Нины... Солнце уже пролилось, заполнило чашу... Оранжевой стала портьера. Глаза у Нины были обтянуты веками, выпуклы и незрячи, такие глаза соседка Нины видала только у статуй.

— Ниночка! Что ты? Хватит тебе... Ой... Я боюсь... Бо-ю-сь! — Соседка попятилась, сильно толкнула спиною дверь и побежала по коридору, белела ногами, кричала:

— Скорее! Скорее! Там Нина Ковалева, кажется, умерла. В тридцать четвертом номере.