Старая Франция

Он привез корзинку еще теплых от солнца персиков, которую его мать посылает мадам Жуаньо. Встречный ветер растрепал в дороге его прекрасные светлые волосы и высушил пот на оживленном лице, которое у него — одного цвета с персиками.

— Отсталые? — произносит Жуаньо, оборачиваясь к жене. — Община, где на сотню голосующих всегда девяносто голосов слева!

Рослый Жу смеется:

— Да мы-то все больше ни слева, ни справа, мосье Жуаньо!

— Плюем мы на политику! — заявляет Франси, у которого большая часть времени уходит на чтение газет в парикмахерской…

Жу сплевывает окурок, вытаскивает руки из карманов и устремляет на почтальона пристальный недобрый взгляд:

— Откровенно сказать, мосье Жуаньо, вы видите не хуже нас, как обстоят дела. Не скажете же вы, что все на свете идет как по маслу и что никак нельзя сделать, чтоб шло лучше!.. Мы, если когда вмешаемся в вашу политику…

— Проклятые бездельники желторотые! — ворчит почтальон, сердито озираясь. — Молоко еще из носу течет, а уж хотят все перекувырнуть!

— Старые орехи сейчас уже созрели, — продолжает Жу. — Стоит только тряхнуть: увидите, как посыплется.

Никола усмехается:

— Не нагляделись еще вы на это, мосье Жуаньо!

Маленький Лутр, опершись на руль, слушает с пылающими щеками и сверкающими глазами: он чувствует себя красивым парусником, готовым выйти на морской простор.

Жозеф тоже преобразился. Он порывисто встал с лавки, чтобы быть подальше от обоих Жуаньо и поближе к Жу, Никола и Франси. Жизнь, которую он ведет у тележника в кузнице, показалась ему вдруг закоптелой, зловонной.

— А ты, Жозеф, ты тоже плюешь на свою родину? — с легким страхом спрашивает Мели, не сводя с него глаз.

— Конечно! — бросает мальчуган тоном, которого Мели за ним не знала.

XXV. Начальник станции. — Лутры. — Морисота и ее дочь. — Семья Пакё. — Мосье де Навьер

Ночь приближается медлительно; она не торопится захватить сыроватую еще площадь, которую оставляет ей день. И в деревне, где жизнь будто приостановилась, всякий мешкает забираться к себе в душную комнату, в жаркую, мягкую, тесную постель.

Поезд 20.12 прошел. Целая ночь у вокзала впереди, чтобы спать.

Начальник станции вернулся к себе в комнату. Скинул наконец фуражку, воротничок, суконный мундир. Сидя на краю кровати, он медленно развязывает шнурки башмаков и ощупывает одну за другой отекшие ноги.

Закатным светом алеет открытое окно. Зачем зажигать огонь? Начальнику станции нынче вечером нет охоты читать или даже рыться в альбоме — бельгийская марка, которую дал ему почтальон, у него уж есть. Да и вообще теперь, когда ему предстоит возможность отдавать весь досуг пустопорожних дней этой коллекции, для которой, бывало, он едва решался урывать несколько минут от службы, — она его почти не занимает.

Внизу, в приятном тепле ламповой, закупоренной герметически, артельщик, сменяющий Фламара на ночь, храпит, как молотилка.

На задах большого болота сырые поля уж спят, охваченные тенью и прохладой. Первая звезда мерцает сквозь листву тополей. Мадам Лутр несет с луга ведро с молоком. Но ни вечерняя тишина, ни пение гармоники, которое словно несется ей навстречу, когда она подходит к дому, не разглаживает ее жесткого лица расчетливой бабы.

Лутр и «фриц» кончили работать. Корзины с дынями для завтрашней отправки заполняют грузовик. Сидя рядышком на сделанной «фрицем» скамейке, оба мужчины отдыхают. Баварец мурлычет напев, полный тоски по родине, и аккомпанирует себе приглушенно; вытянув ощипанную шею, он прижимает гармонику к сердцу и выдавливает из нее запыхавшийся ритурнель. Он склоняет ухо: играет только для себя да для чуткого вечера. Лутр вполголоса повторяет за ним, не понимая, чужестранные слова, которые слышит всякий день.

Мадам Лутр ставит ведро перед скамейкой и стоит некоторое время неподвижно, руки в боки. Нет признаков, что она слушает жалобную песню. Вокруг нее запах парного молока мешается с запахами прогретой земли, навоза и дынь.

— Завтра, — говорит она, ни к кому не обращаясь, — придется начать горох собирать.

Позади своей лачуги Морисота и ее дочь, лежа на скате, медлят возвратиться в залу, где хрипит чахоточный.

Морисота думает о «бельгийцах». Только бы девчонка не устроила скандала и не испортила бы всего!

— Если ты и впрямь беременна, — говорит мать, — одно остается: напустить на тебя обоих Мерлавиней. А после, как сделаем это, я с ними счеты сведу. За остальное уж я отвечаю… Только смотри, никому не рассказывай, что здесь было, даже когда он помрет, а не то законопачу тебя до двадцати лет в исправительное.

Цыганочка слушает, растянувшись на спине, закинув руки за голову. С отвращением думает она о бородатых булочниках. Вспоминает еще мосье Жуаньо, почтальона…

Она погружает в прохладную траву босые ноги и пристально смотрит на первую звезду в умирающем небе.