Старинная шкатулка

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Николаю Петровичу сказали, что смертельно больна его старинная знакомая Мария Семеновна, которую он знал почти что с рождения, звал когда-то просто Машей, Машенькой, даже дружил с ней, но с которой уже многие, многие годы ему как-то не приходилось встречаться. Он уже стал забывать о ней. И вот теперь узнал, что она не встает с постели.

Весна была на диво ранняя: еще в марте стал влажнеть и оседать снег, запахло талой землей, тревожной сыростью, и сейчас вот висит в небе прямо-таки летнее солнышко, текут ручейки, везде невозможная — по колено — грязь, вязкая, противно чавкающая; все оживает, теплеет, наполняется жизнью, сам тоже чувствуешь себя куда бодрее, чем зимой, и не верится вроде бы, что где-то тут вот, рядом, не оживает, а, наоборот, идет к своему концу человек.

Еще в сенях ему ударил в нос тяжелый, нездоровый воздух, пахло чем-то кислым, застойным. В избе сумрачно и жарко. Мария Семеновна лежала на старой железной кровати, маленькая, как девчонка, иссохшая, не похожая на себя; мутные, уже не живые глаза, какая-то сероватая, мертвенная белизна пропитала все морщинистое лицо, пугающе обострились нос, губы, подбородок и брови. И уже казалось странным, невероятным, что женщина эта была когда-то бойка, красива, так красива, что даже пожилые женатики, даже замухрышки, вроде бы безразличные ко всему, с любопытством и удивлением поглядывали на нее. Правда, в детстве она была толстой, мордастой и угрюмой, но потом как-то совсем незаметно выправилась, повзрослела вдруг, похорошела, и Николай Петрович тогда страшно дивился этому. Возле кровати сидел брат Марии Семеновны Прохор, не старый еще мужик, в телогрейке и маленьких старомодных очках. Сидел и с тоской глядел на сестру.

— Что это ты расхворалась-то, Семеновна? — заговорил Николай Петрович бодрым голосом. — На улице благодать такая, а ты на кровати.

Больная попыталась улыбнуться, но получилось лишь некое подобие улыбки, отчего лицо сделалось еще более жалким, болезненным.

— Н-не могу… Видно помру я.

— Да уж так вот и помрешь. Сколько раз мы с тобой собирались помирать-то, а живем да и живем. И еще поживем. Ты, эт самое… выбрось из головы всякие такие мысли. Слышишь?! С доктором-то разговаривала?

Николай Петрович был доволен, что у него получается спокойно, уверенно.

— Да вот тока что была, — недовольно проговорил Прохор.

— Ну и что она говорит?

— А ничто! Таблетки вот прописала и ушла себе.

— А как болезнь-то называется?

— Ну… старость, дескать.

— Старость не болезнь. Я вон когда еще стал чувствовать себя стариком. И ничего, бегаю, как видите.

— Отлежаться, мол, надо. Девчушка какая-то. Чо-то она там понимает.

«Все мы непременно хотим, чтобы врачи обеспечивали нам бессмертие, — грустно подумал Николай Петрович. — А сами при этом ничегошеньки не делаем».

— В нутре все болит, — сказала старуха. — И тошнит. Плохая я, Петрович. Ничо не могу…

— Уж она, хворь, как нападет… — Это снова Прохор проговорил и махнул рукой.

— Все во мне изболелося.

— Прежде всего надо узнать, что за болезнь. И лечиться. А то порой диву даешься. Заболел и лежит себе, ничего не делая. Вот если его обкрадут, изобьют или еще чего — у-у, тогда он рвет и мечет. А заболев, ждет какого-то лешего. За здоровье бороться надо. Чтоб не тока врач…

Кося глаза на сестру, Прохор кивнул на дверь:

— Не хочешь покурить?

Николай Петрович как-то не сразу сообразил, что к чему.

— Пойдем покурим, — продолжал Прохор.

Во дворе, под навесом он сказал, слабо и сердито ткнув рукой в грудь Николая Петровича:

— Ну, что ты пристал как банный лист: как называется да как называется? Рак называется. Рак желудка у нее. А ей говорить не велят. Ну и с сердцем… В общем, дело — труба. Ты побудь покудов с ней. А я за папиросами сбегаю.

Сидя возле больной, с глазу на глаз, Николай Петрович почувствовал какое-то не то беспокойство, не то неуверенность — не поймешь — и, чтобы не молчать, сказал:

— Старайся бодриться, Семеновна. И ни о каких таких болезнях не думай.

Ему вспомнилось. Лежал он прошлой осенью в районной больнице, и один мужик в их палате рассказывал, как кто-то где-то сам излечился от рака. И будто бы таких случаев было не один, не два. Может, и врал тот мужик, бог его знает. Николай Петрович глянул на странно заостренный подбородок Семеновны, на сероватую неживую белизну ее лица и подумал: какое уж тут самоизлечение?

— Нет, видно, смерть пришла.

Он подивился, до чего спокойно сказала она это.

— Да хватит тебе! Сейчас уже надо потихонечку да полегонечку жить-то. Вот если старой, изнахраченной машине дать большую скорость — сразу сломается. А потихоньку, полегоньку идет себе да идет. Так и человек. Все молоденькой охота быть.

Ему хотелось перевести разговор на шутку. Но старуха уже не принимала шуток. Они, видать, были ей даже неприятны.