Старинная шкатулка

Что же дальше? А вот дальше как-то не так пошло. Тут, видимо, надо рассказать немного об отце нашего героя — Петре Клементьевиче, которого все звали просто Клементьичем. Вечно мрачный человек этот был известен в селе и ближних деревнях всем от мала до велика; он больше всех зашибал, громче всех орал на улице какие-то несуразные песни, похожие на вой. Лишь он один ходил по праздникам в соседнюю драчливую деревню без опаски, другие побаивались. Будучи под мухой, угоманивался только к ночи и так храпел, что невозможно уснуть. Смешно получалось: за окошками ветер тоскливо воет (дом стоял у реки, за рекой — поле, и тут завсегда выли, свистели ветры), а в избе храп, басовитый такой, с мощными переливами. Храп, вой, храп, вой. Осенью и весной отец часто появлялся на улице без шапки, удивляя баб («Простудится, лешак») и возмущая мужиков («Тоже нашел утеху»). Кто-то подбил ему ногу, и он чуть заметно прихрамывал. Когда отец был трезв, то по целым дням молчал, будто языка лишился, посапывал только да глядел на всех колко, недобро.

Клементьич считал, что он просто обязан как глава семьи учить уму-разуму свою «бабу» и отрока Кольку, особенно последнего. И словесно, и кулаками. И когда учил Кольку, то добавлял:

— А в другораз дам, что все наши мужики от стены не отдерут.

Так как желание учить у Клементьича появлялось часто, то Кольша нередко ходил с шишками и синяками.

Как теперь понимает Николай Петрович, отец буянил и безобразничал не столько от дурного характера и невежества, сколько от излишнего самолюбия, от желания непременно выпятить и показать себя. Устрашая своих и чужих, отец, видимо, чувствовал в те злобные минуты злобную радость.

Хозяйствовал Клементьич плохо, все как-то не везло ему: то лошаденка подохнет от неизвестной лошадиной болезни, то единственная старенькая коровенка утопнет в болоте, то еще что-нибудь, и в поисках денег он хватался за все — плотничал, столярничал, нанимался на поденщину к богатеям (за семью зайцами гнался), но все одно был голытьба голытьбой, это злило его, и, чтобы успокоиться, забыться на время, хлестал и хлестал бражку, которая всегда мутнела у него в старой ведерной бутыли на кухне.

Как-то осенью — дело было летом двадцать второго года — Клементьич заявил сыну, что намерен женить его на дочке местного богача Вере Глушковой, рослой, статной девке, которая жила с родителями в двухэтажном доме с балконом (единственным на все село) и щеголяла на вечеринках в ярких, дорогих платьях. Надо сказать, что многие девки поглядывали на Николая, был он в молодости хорош собой: строен, чубат, с немолодой притягательной печалью в глазах, и Вера тоже вроде бы поглядывала, но казалось ему, что уж старик Глушков подберет для дочки кого-нибудь побогаче. О Вере вообще как-то не думалось. И вот сейчас Клементьич твердил:

— Мы договорилися. И Верка не будет против. Так что ты тае… Радуйся, ядрена палка. Така невеста!

Когда Николай сказал, что у него есть Маша и уж если жениться, то жениться на ней, отец поднес к его носу кулак:

— А эту Машу видел? Видел, я тя спрашиваю?! Дурак ты этакий. Да у твоей Машки ни одного доброго платьишка нетука. А тятя ее и в ус не дует. У нее же никакого приданого.

— И не надо, — буркнул Николай.

— Ну, чо ты мелешь? А жить как?..

— Ничего, не старое время.

— Старое не старое, а кажный день есть надо. И будете нищих плодить. А Верка — тут другое дело. За Веркой много дадут. Конечно, я не говорил об этом. Но уж будь уверен, — не обделят.

— Не буду я на вашей Верке жениться.

— Будешь.

— Не буду! Сами женитесь.

— Будешь! — сказал Клементьич и таким упрямым голосом, что стало ясно: он твердо намерен женить сына на Верке. — Ну, чем она для тебя плоха? Ну, едритвою налево! Да ты не стоишь ее. Маша, Маша… Чо в твоей Маше? Кака-то облезлая кошка. Мешок с картошкой не поднимет. Стригет, стригет глазами, как ведьма. Я ж тебе хорошего хочу. Ну, чо ты шары-то выпучил? Хоть кол ему на голове теши.

— Да хватит тебе!

— Что?!

— Ну, чего шумишь-то? Я сам решу, на ком мне жениться.

— Он ре-шит… Вот я и вижу — решишь…

— Да подите вы все!

— Ты… ты как с отцом разговариваешь, а? Ах ты, сопляк!

— Обзывайся, обзывайся, тока с твоей Веркой я все одно жить не буду.

— Дурак!