Старлинг Хаус

Он не собирался там находиться: вышел из библиотеки, направляясь в ванную на третьем этаже, а оказался на первом, уставившись на покосившийся диван, который мать заказала по каталогу. Она не была человеком, позволяющим себе много поблажек, но иногда после тяжелой ночи она садилась на этот диван и ждала рассвета, чтобы разогнать туман. Артур знал, что ее нельзя назвать красивой женщиной, но в такие утра — золотистое, изможденное битвой лицо в лучах восходящего солнца, окровавленные костяшки пальцев на рукояти меча Старлинг — она была где-то за гранью красоты, склоняясь к мифичности.

Артур почти десятилетие простоял в этой комнате.

Теперь она сияет свежестью и яркостью, как будто все эти годы были вычищены из нее. Как будто его мать в любой момент может выйти из-за угла, улыбаясь своей солдатской улыбкой, а отец — позвать с кухни. Артур делает шаг назад, и глаза бывших Смотрителей словно следуют за ним из своих рамок, оценивая его, находя его нужным.

Позади него скрипит пол, и Артур вздрагивает, упираясь одной рукой в бедро.

В дверях стоит Опал и смотрит на него. Ее толстовка засунута под одну руку, а футболка измазана грязью. На левой ладони она повязала обрывок чего-то, похожего на кухонную занавеску, а на висках у нее вьются темные, как кровь, волосы.

Опал переводит взгляд на его руку, сложенную у бедра, потом в сторону. Она кивает на заходящее солнце.

— Я ухожу.

Он небрежно убирает руку в карман и переходит на резкий тон.

— И что ты думаешь о своем первом дне?

Она кривит губы, мелькают кривые зубы.

— Думаю, я спрошу Мистера Аугеаса, не нужно ли ему почистить конюшни. После этого места это будет проще простого.

Артур несколько раз моргает на нее. Он не знает, что сказать, и поэтому неловко говорит:

— Произносится как Ав-ге-ус

.

Ее улыбка становится жесткой и фальшивой.

— О! Мои извинения. Должно быть, я выбыла из игры до того, как мы перешли к древнегреческому. — Она поправляет толстовку под мышкой. Она издает приглушенный лязгающий звук.

— Я не имела в виду… просто мифология — это что-то вроде… — призвание, обязанность, одержимость —…хобби. В моей семье. — Артур обнаруживает, что не может смотреть на нее. Он достает тяжелый конверт и слепо протягивает его ей. — Твое жалованье.

Опал складывает конверт в задний карман и протягивает руку за добавкой.

— Мне понадобятся деньги на средства. — Ее голос сиропно-сладкий.

— Значит, ты возвращаешься. Завтра. — Артур старается не выдать ни радости, ни сожаления, но в итоге получается скучно.

— Да.

Он кладет двадцатку в ее протянутую руку. Рука не двигается. Он добавляет еще одну двадцатку.

Деньги исчезают в другом кармане, и Опал, отвернувшись, дарит ему улыбку-нож.

— Вот что значит бездомные. — Ее голос доносится до него через плечо. — Мы не уходим.

Он сказал это, потому что это было жестоко. Потому что это было бы больно, а люди ненавидят то, что причиняет им боль, и если бы она ненавидела его, то, возможно, убежала бы, пока ей не стало еще больнее. Так что нет никаких причин для того, чтобы сожаление вползало в его горло. Нет причин, по которым он должен тяжело сглотнуть и сказать, слишком тихо:

— Мне жаль.

И нет причин жалеть, что она его не услышала.

Он задерживается после ее ухода, вдыхая запах мыла и чистого дерева. Дом неуловимо сдвигается, свет становится более ярким, а воздух — более прохладным, так что комната становится точно такой же, как в тот последний день. Черт бы тебя побрал, думает он, но воспоминания уже поднимаются вокруг него, смыкаясь, как челюсти.

Ему четырнадцать. Его мать молча лежит на своей желтой кушетке, пока отец осторожно пришивает на место лоскут ее головы. Битва была долгой и жестокой — всегда ли было так плохо? Туман поднимался чаще, чем следовало? — и кожа над ее скулами побелела.

Артур некоторое время наблюдает за ними. Длинные руки его отца — руки художника или пианиста, но вместо этого они согнуты для кровавой, бесконечной работы по поддержанию жизни его жены. Его мать — женщина с узловатым шрамом, уже поседевшая. Ее правая рука все еще лежит на эфесе, беспокойная, готовая.

Сам того не желая, Артур объявляет, что уходит.

Его мать открывает глаза. Как ты смеешь, говорит она. Она всегда была строгой, но никогда не говорила с ним так, с таким яростным презрением. Они отняли у меня мой дом — ты думаешь, что можешь просто так уйти из своего — это твое право по рождению…

Его отец мягко произносит ее имя, и ее рот закрывается, словно зашитый, швы затягиваются. Ты никуда не уйдешь, говорит она.

Но Артур уехал. Той самой ночью он вылез из окна библиотеки и спустился по глицинии, а Дом стонал и выл. Он думал, что его попытаются остановить, но когда его нога соскользнула, пальцы нашли старую шпалеру в нужном месте, а когда он скользнул в отцовский грузовик, то обнаружил рюкзак, полный арахисового масла и желе.