— Большинство людей здесь просто прикрепили бы ковер обратно и сделали вид, что ничего не заметили. — Им не нравилось ничего уродливого или неудачного, ничего, что лишало бы блеска историю, которую они рассказывали о себе.
Должно быть, в моих словах прозвучала горечь, потому что Шарлотта смотрит на меня с беспокойством, граничащим с жалостью.
— Наверное, да, — мягко говорит она. — И, возможно, я не лучше. Может, я просто уеду и забуду о книге. Уеду куда-нибудь, где все это не имеет значения. — Она показывает жестом на помятый черный горизонт. — Может, тебе тоже стоит уехать.
В любую другую ночь я бы солгала ей, сказала бы, что коплю деньги, мечтаю о каком-то грандиозном будущем. Но, возможно, говорить правду — это как любая другая вредная привычка, которую тем труднее бросить, чем чаще ты это делаешь.
— Может быть. Но Иден… — Я не знаю, как закончить предложение.
— Я знаю, — мягко говорит Шарлотта. — Я думала, что тоже могла бы пустить здесь корни. — Когда большинство людей в Идене говорят о своих корнях, они размахивают повстанческими флагами и приводят бредовые аргументы о Второй поправке, но в устах Шарлотты это звучит иначе. Это заставляет меня думать о яблочном семечке, небрежно брошенном на обочине дороги, которое прорастает, несмотря на плохую почву и испарения, крепко цепляясь за единственный клочок земли, который ему когда-либо достался.
Она вздыхает.
— Но когда я дойду до этой ступени… что ж… — Она выдыхает, отворачиваясь. — Люди — не деревья, Опал. — Ее туфли постукивают по черному асфальту.
— Эй. Не могла бы ты прислать мне эту выписку, если у тебя будет возможность?
Шарлотта колеблется. Один раз она кивает.
— Не распространяйся об этом. Я знаю, где ты живешь.
К тому времени как я возвращаюсь в мотель, я все еще не придумал хорошей истории, чтобы объяснить, насколько я опоздала, но мне не стоило беспокоиться: кровать Джаспера пуста. Мое сердце замирает, прежде чем я вижу записку на его подушке.
Отец Логана — кровельщик, а мама работает в офисе окружного клерка, поэтому у Колдуэллов есть бильярдный стол в подвале и фирменная кола в холодильнике. Они состоят в PTA60
и Ротари-клубе61, всегда приносят на церковные обеды макароны с сыром в фольге и рассылают разноцветные рождественские открытки с приемными детьми, хотя они всего на несколько лет старше меня.Я их ненавижу.
Записка заканчивается холодным
Мне не нужно ждать, пока брат уснет, чтобы сесть на кровать и прислонить ноутбук к радиатору. Я закрываю открытые вкладки «поисковые системы по работе, учебник по спецэффектам, сайт Gravely Power» и почему-то открываю «документ 4».
Я жду. Через некоторое время приходит письмо от сотрудников Публичной Библиотеки Муленберга. Тема письма гласит:
Я открываю вложение и читаю его снова.
Это правда о Старлинг Хаусе.
Жили-были три брата, которые сделали свое состояние на угле, то есть на плоти.
Братья Грейвли построили себе хороший большой дом на холме, с двумя лестницами и настоящими стеклянными окнами, а потом возвели ряд грубых хижин на берегу реки. Первым, кого они купили, был человек по имени Натаниэль Бун из Горнодобывающей Компании Winifrede63
. Натаниэль научил своих товарищей копать глубоко, укреплять шахты, выжимать уголь из земли, как кровь, и в течение нескольких лет дела у Грейвли шли очень хорошо. Но со временем любая шахта истощается, и любой грех возвращается домой.К середине века легкий уголь закончился, а прибыли снизились. Возможно, Грейвлы продержались бы еще несколько лет, зарабатывая на жизнь за счет лучших людей, если бы не выборы 1860 года. Если бы не Энтиитем и последовавшая за ним прокламация64
, а также то, как Натаниэль и другие шахтеры иногда приостанавливали свою работу, словно чувствовали, как под их ногами переключается великая шестеренка мира.Братья Грейвли решили добыть как можно больше угля из-под земли, пока их время не истекло. Старший брат был самым страшным из них, человек с кожей как сметана и сердцем как антрацит65
. Под его надзором Натаниэль и его люди копали глубже и быстрее, чем когда-либо прежде, погружаясь все ниже и ниже в землю. Когда Натаниэль Бун рассказывал о тех месяцах, даже спустя десятилетия, его глаза чернели, словно он все еще находился в беспросветных глубинах шахт.