Старлинг Хаус

Комната 12 никогда не значила для меня много, но она этого не заслуживает. Я прислоняю голову к нагретому солнцем металлу двери, размышляя, не приходит ли Старлинг Хаус в упадок в мое отсутствие, и твердо напоминаю себе, что это не моя проблема и никогда ею не будет, после чего вздыхаю и сдираю простыни с обеих кроватей.

В киноверсии моей жизни эта сцена превратилась бы в монтаж уборки. Вы бы увидели, как я, засучив рукава, вытаскиваю мокрое белье из стиральной машины, тащу тележку для уборки мотеля через парковку, обнаруживаю половинку батончика гранолы, прилипшую к ковру, и торопливо запихиваю ее в мусорный пакет. Саундтрек становится бодрым, свидетельствуя о новой решимости героини. Но реальность никогда не пропускает скучные моменты, и я не уверена, что у меня есть новая решимость, скорее, упрямство, как у мамы. Выживать — привычка, от которой трудно отказаться.

К тому времени, когда Джаспер приходит, в комнате пахнет отбеливателем и Windex, а на его кровати, словно в знак извинения, разложен пир: консервированные персики и пицца с заправки, пара Ale-8¹⁰⁴, Reese королевского размера на двоих. Я знаю, что это немного, но, возможно, этого достаточно, потому что дом — это место, где тебя любят. Самое страшное в слащавых лозунгах то, что они в большинстве не ошибаются.

Джаспер с грохотом сбрасывает рюкзак и смотрит на еду, потом на меня — выпрямившуюся, принявшую душ, вменяемую — и снова на еду. Он съедает два ломтика колбасы и пепперони в демонстративном молчании, жуя с выражением юного бога, взвешивающего подношение на своем алтаре. В конце концов он говорит мне

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Он вытирает сыр на джинсах.

— Итак, ты вернулась. Что случилось?

— Ничего, — говорю я и разражаюсь слезами.

Я и не собиралась. У меня была целая куча вранья о том, что я закончила свой контракт в Старлинг Хаусе на хороших условиях, но потом Лэнс Уилсон заразил меня мононуклеозом, и мне очень жаль, что я была такой не в себе, но я не могу вымолвить и слова, захлебываясь рыданиями.

Матрас опускается, и рука Джаспера ложится мне на плечи, и я понимаю, что должна оттолкнуть его и взять себя в руки, потому что дети не должны заботиться о взрослых, но почему-то не могу. Каким-то образом я размазываю сопли по его плечу — Господи, когда же он стал таким высоким, — пока он неуверенно похлопывает меня и говорит:

— Эй, все хорошо, все хорошо, — хотя это явно не так.

Я не столько перестаю плакать, сколько выхожу из себя, икаю в тишине.

— Итак, — непринужденно говорит Джаспер, — что случилось?

Мой смех получается мокрым и клейким.

— Меня уволили, наверное. Пару раз. А потом я уволилась? Это сложно.

— Ты нашла труп? Или, например, подземелье для убийц?

— Боже, я позволяла тебе смотреть слишком много жуткого дерьма, когда ты был маленьким. Нет, ничего такого. Он просто… мы просто… — Я не могу придумать лаконичный или вменяемый способ сказать, что мы сражались со сверхъестественным зверем и недолго целовались, прежде чем он все испортил, раскрыв свое соучастие в смерти нашей матери, поэтому я заканчиваю: — Не пришли к единому мнению.

— Он настоящий засранец, да?

— Худший. — Я выпрямляюсь и заправляю волосы за уши. — Он грубый и странный, и у него все лицо такое, — я делаю неистовый извилистый жест в воздухе, — а ты знаешь, мне нравятся татуировки, но есть предел. И он такой весь в дерьме, и такой высокомерный, как будто знает, что лучше для всех остальных… Что?

— Ничего, — говорит Джаспер, но при этом одаривает меня боковой, дерьмовой улыбкой ребенка, который вот-вот ворвется в песню K-I-S-S-I-N-G.

Я ударю локтем ему между ребер, и мы оба теряем самообладание, смеясь отрывисто и слишком громко, как это бывает, когда ты давно не смеялся. На долю секунды я вижу альтернативный мир, где монстры не существуют, а Старлинг Хаус — это просто дом, где мама никогда не умирала, а я не бросала школу, и нам с братом разрешили быть вместе глупыми детьми.

Когда мы перестаем смеяться, я тихо говорю:

— Хэй. Извини.

— Это не больно. Ты просто очень слабая.

— Я имею в виду, за то, что вела себя как ребенок, игнорировала тебя раньше и за-ранее. За то, что не сказала тебе, что происходит. — Я еще много чего могу и, наверное, должна ему сказать, но я трушу. У меня все тело болит и плачет, как ободранная коленка.

Джаспер успокаивается.

— Все в порядке. То есть нет, но это так. — В уголках его рта появляется незнакомая тяжесть, намек на исповедальное чувство вины. — Послушай, Опал, я…

Он делает глубокий вдох, и меня охватывает подозрение, что он собирается сказать что-то искреннее, что он любит меня или прощает, а я слишком обезвожена, чтобы еще плакать. Поэтому я спрашиваю:

— Работал над новыми клипами?

Он закрывает рот. Открывает его.

— Нет.

— Почему?